Детство Галины

Глава 1. Харьков 

Я родилась 13 марта 1926 года в городе Харькове.

Мама, Лидия Марковна Крахмальникова, приехала рожать меня из деревни Дергачи рядом с Харьковым, где жила семья моего отца, Шуры (Александра) Доброскока. Большая семья Доброскоков составляла половину деревни. Мама была в этой деревне зав. «Охмадетом» (Отделом охраны материнства и детства). Вскоре после родов она однажды услышала, как он стоит над моей кроваткой и говорит: «Надо же, у мэни народилась дивчина- жидивочка»

Мама была принципиальной, и тут же уехала со мной в Харьков, где сняла комнату в двухэтажном деревянном бараке на Клочковской. Вокруг дома шел деревянный прогнивший щелястый балкон, по которому я любила лазать, приводя в ужас няню.

(До нас нянечка служила 30 лет у рава Финкельштейна, куда она попала восьми лет отроду — она была из нищей семьи. Оттого, что она с малолетства таскала на руках детей, у нее вырос горб. Я помню ее с толстой косой – и горбатенькой.)

Вдоль барака шел неширокий двор, а в конце его была горка, на которой росла шелковица, черные ягоды которой я очень любила, в результате чего мое платье всегда было измазано черным.

В этот период дед приезжал в Харьков, брал извозчика и меня с нянечкой и отвозил к бабушке Вере на Красноармейскую улицу.

Они развелись, когда медсестра Люба забеременела от него. Вера Марковна сказала, что он обязан жениться, — дескать, потом уйдешь, но ребенок не виноват. Дед и вправду потом пытался уйти от Любы, но Юра каждый раз держался за него и не отпускал.

У бабы Веры была маленькая комнатка с двумя окнами (она жила в квартире с еще какой-то женщиной). Между окнами стоял туалетный столик, а на нем бюро с маленькими ящичками, где лежали всякие побрякушки. А в углу возле правого окна стояло кресло, обитое зеленым плюшем, и висела газетница из черного сатина с нарисованными аистами. Дальше стоял платяной шкаф, на другой стенке – кровать, а посредине – круглый столик, на котором меня кормили моими любимыми оладушками из мозгов. 

Не помню, при каких обстоятельствах я встретилась с прабабушкой Юлей – мне было всего два года. Она была к тому времени полностью слепая, но ей интересно было посмотреть, какая у нее родилась первая правнучка. Она стала ощупывать мое лицо, и я ужасно испугалась.

Когда мне было два с половиной года, на свет появилась моя двоюродная сестра Зоя, а потом еще одна – Ирина. Зиночка (жена Сени, мать Ирины) пасла нас всех на даче под Харьковым в сосновом лесу, и сажала нас на солнышко в ванночке с хвойным раствором, меня – в узкую часть, а Иру и Зою в широкую (Зоя родилась 14 января, а Ира – в сентябре 1929 года) Через некоторое время я их выпихивала в песок, потому что ванночка была моя.

До этого я помню еще два эпизода.

Мне было два года. Зина и Сенюша взяли меня на дачу (мама работала) На мне было красное платье, и я, наверно, прыгала и дразнилась – и вдруг на меня пошел черный бык рогами вперед. Сеня успел меня подхватить и поставить на штабель дров. С тех пор я панически боюсь черных коров.

Я не говорила до дух лет и двух месяцев, и на всех злилась и кусалась, и даже на даче укусила за живот повариху, потому что она не понимала, чего я от нее хочу. Зиночка дала мне клубнику, я запачкалась, и когда она меня спросила «а что у тебя тут?», я сказала «кубиська!» Зина так обрадовалась, что дала маме телеграмму, и она сразу приехала – убедиться, что ее чадо заговорило. А я с тех пор остановиться не могу.

Еще одно событие – про пьяного извозчика, о котором мне рассказывала нянечка. Мне это так понравилось, что я заставляла ее повторять по много раз – «ессё!»

… Дедушка приехал за нами на бричке и повез меня и нянечку к бабе Вере. По пути он увидел, что кучер в дугу пьян. Он тогда сам сел на облучок, взял вожжи и отвез нас. Надо сказать, что Красноармейская улица – это одноэтажные солдатские бараки, и посреди улицы ходил трамвай. Бабушкин дом стоял в конце казарм. Только мы поднялись к бабушке на второй этаж, раздался звон разбитого стекла и крики – наш извозчик оглоблями въехал в трамвай. Нянечка каждый раз рассказывала эту историю с вариантами и с «выраженьем на лице». Она была хорошей актрисой – «Дзинь! Бах!» — и мне это очень нравилось.

В это же время нянечка выучила меня молитве «Модэ ани лефанеха»- потихоньку от бабушки, чтоб та не знала, и каждое утро мы с ней говорили эту молитву.

Дальше я помню другую улицу – площадь Руднева. Примерно 1929 год.
Уже появился Саша, и нам дали другую квартиру – первый этаж, бывший магазин, поэтому кафельный пол и туалет через площадку. Длинный коридор, и в конце — кухонька со стеклянной дверью. Из коридора вход в большую столовую (совершенно пустая – в углу продавленный диван и стол), из нее вход в спальню и в детскую. Сашин сын Володя был моим погодком. Он сначала только приходил к нам, а потом в Киеве он уже жил вместе с нами.

Однажды летом Вовка собрал с дерева пушистых зеленых гусениц и рассовал по карманам. Они, конечно, расползлись по всему его телу и он долго ходил весь в волдырях.

Саша устроил меня и Володю в элитный детский сад на Юмовской. Там зимой «оздоравливали» детей — на нас одевали спальные мешки, но оставляли открытым клапан для ног. Поддерживая эти клапаны, мы шли гуськом под навес во дворе, там стояли раскладушки, мы на них укладывались, и тогда эти клапаны закрывали. Это было неизгладимое впечатление – сон на морозе.

Мама и няня завязывали мне на голове бант. Однажды я пришла из детского сада домой, сорвала его с головы и сказала, что больше не буду его носить, так как мне объяснили, что только дети буржуев носят банты.

Из детского сада домой меня обычно забирала нянечка. Это было остановки полторы-две от дома, и мы шли пешком, и на нянино несчастье, там по дороге были три киоска, где продавали «маковички» — квадратики из меда и мака. Не доходя до киоска, я замедляла ход, шаркая сандалями по асфальту и подавая гудок «ту-ту!», а потом останавливалась и заявляла, что у паровозика нет больше угля – пока у меня в руках не оказывалось маковичка. У следующего киоска сцена повторялась.

В 1930 году на Украине был голод и страшные морозы. Люди приходили в город в поисках еды – и замерзали на улицах. Помню много мертвых птиц на улицах и мертвых людей вдоль поребрика на Руднева.

К нам постоянно приходила женщина с мальчиком лет 10 – оборванная, но с очень приятным лицом. Мама всегда подкармливала их, готовя что-нибудь вкусненькое – кусочек хлеба с селедкой, например.

Мы сами получали продукты в распределителе. Когда я впервые зашла туда в 1930 году, я обалдела. Это было узкое помещение, за витринами которого чего только не было. Мы были не самая элита – Саша был начальником санэпидуправления – и не все продукты давали по нашим карточкам . Мама говорила про что-то – «это нам не положено». Но не все, что нам было положено, мы могли выкупить – работал один отец, мать училась, а семья – пять человек, так что мы выбирали продукты подешевле.

В 1931 году у нас появились Динга и Рыжик – немецкая овчарка с родословной до третьего колена, и сибирский кот. Их в один и тот же день – два маленьких мохнатых комочка – принес в подарок Скрыпник. Родословную Динги помню до сих пор : родители Дон и Инга, дед и бабка — Керзон и Фрина (известные собаки Осовиахима)

У Динги была родовая грыжа и мы пеленали ей животик. Эта парочка спала в коридореу входа в квартиру – все годы, что они были у нас, Рыжик всегда спал между лапами Динги. Когда приходили гости и в кухне открывались консервы, они оба заглядывали туда через стеклянную дверь – и их языки перемещались то вправо, то влево.Когда Саша приходил с работы и открывал дверь, он говорил: Понди-ронди-какс, вакса-макаракс, карамарара – хопс!» — на «хопс» Рыжик оказывался у него на плече.

Я постепенно стала называть Сашу отцом, т.к. Шуру видела редко – только перед войной он прислал три письма с фотографией своей дочки Галиночки – деревенское дитё – белобрысая девочка с розочками вокруг.

Кабинет отца был очень длинный, вдоль стенки – книжные стеллажи из простых досок, закрытые занавеской. В редкие свободные вечера мы все собирались в кабинете и звали Рыжика. Ему давали понюхать конфетку и выставляли за дверь. Потом кто-нибудь из нас прятал ее на стеллаже. Рыжик входил в комнату, влетал на занавеску, мгновенно находил конфету и отдавал ее только тому, кто ее спрятал. Если это был Вовка, а забрать конфету пыталась я, он выгибал спину и рычал.

А Дина научилась от него по-кошачьему умываться.

Динга немножко подросла, ей было полгода, и ее отдали в элитный питомник на ХТЗ, откуда она сбежала в лютый мороз. К нам в ужасе прибежали осовиахимовцы – пропала собака с такой родословной! Это было , когда я уже училась в школе, в нулевом классе. Через три дня нас повели на спектакль « Синяя птица» по пьесе Метерлинка – потрясающее зрелище для 6 летнего ребенка. И как раз когда я пришла домой, вернулась Динга – кожа да кости. И я сказала: «Больше ты у меня учиться не будешь, будешь дурой!»

Рядом с нашей школой была еврейская, после занятий дети из двух школ – нашей и еврейской – оставались в общей группе продленного дня и делали вместе уроки. Я помню мальчика, который писал на иврите справа налево, стирая все написанное рукавом.

Антисемитизма не было – он пришел позже, перед войной, в 39-40 году, когда захватили Польшу.

В кабинете отца на диване с вылезшими пружинами собиралась группа студентов Харьковского экономического института (в моде был групповой метод обучения) – Ваня Танченко (впоследствие первый секретарь Киевского обкома) – с белой челкой и открытым ртом, Рая Скрыпник, в которую Ваня был влюблен, а она его осаживала одной и той же фразой – «Ваня, когда ты научишься закрывать рот и поднимать ноги?» (он шаркал при ходьбе, и вообще на всю жизнь остался обыкновенным деревенским парнем — так что мне даже пришлось повторить ему эту фразу 40 лет спустя), и Марк Цизин (его жена, Мария Медведовская была награждена самым первым орденом Ленина). Когда Саша звонил и спрашивал, что происходит дома, я отвечала – «Мама с Марксом изучают Марка»

К Марку и Марусе мы потом ездили в гости в Кадиевку около Артемовска, но что потом с ним стало – я не помню, после войны Маруся жила в Харькове на ХТЗ одна, а ее сестра Рива жила в Киеве в одном из высотных домов. 

Рая была замужем за Скрыпником, тогда – членом правительства Украины. В 1932 году он привез из Парижа два в подарок Рае и маме две ветки ожерелья – с красными овальными и белыми пятигранными бусинами с вкраплением зеркал. Эти бусы одеты на ней на фотографии, где она снялась с Сашей.

Однажды, когда все они сидели на этом диване, зазвонил телефон и я взяла трубку – это был Скрыпник, он попросил Раю к телефону. Через минуту Рая дико закричала и потеряла сознание – и в трубке мы услышали выстрел. Это был 1933 год.

В 1934 году столицу Украины перенесли в Киев. Переехали туда и мы.

Глава 2. Киев

После чистого Харькова меня поразили грязные, заплеванные шелухой от семячек улицы. Трамвай был на роликах вместо дуги (как у троллейбуса), эти ролики вечно соскальзывали с проводов. В трамваях тоже шелуха от семечек. Харьков был европейским городом, Киев – купеческим. Бросалась в глаза величина женских бюстов – Саша шутил, что киевские женщины могут стать грудью на защиту Родины.

Вовку окончательно взяли в нашу семью. Нам выделили квартирку во дворе Наркомздрава, который находился на Рейтарской – полуподвал в деревянном флигеле во дворе. Другой стороной он выходил на Стрелецкую – этим выходом мы и пользовались. Мы там прожили два года, а потом мы переехали на Меринговскую угол Новой, в только что построенный Дом врачей (Меринговская улица дом 5 кв 5).

Вокруг взрывали шикарные церкви. Мы заклеивали стекла, чтоб не повылетали, а нянечка плакала по каждой.

---

Постышев разрешил ёлки. Мама откуда-то достала сосну и ее поставили посреди комнаты. Мы стали делать игрушки – клоунов из скорлупы яиц, цепи из цветной бумаги. Помню, как мы поставили пластинку «Легко на сердце от песни веселой», Динга взяла в рот полено и стала бегать вокруг елки, а мы за ней маршировали. Потом мы меняли направление, и она вдруг замечала, что идет одна и бросалась вдогонку за нами. 

Стал расширяться домашний зоопарк – за столом у отца появился дрессированный паучок. Из Крыма привезли крохотного ярко-зеленого лягушонка, которого мы кормили мухами. Когда отец приходил с работы, лягушонок обычно висел на абажуре, покачиваясь в ожидании лакомства. Появились две обычные ящерицы, третью – широкую, морщинистую агаву из Сахары – отец привез из командировки в Москву. Она ела только зеленых мух, и нас даже пускали в столовую минздрава ловить этих мух. Зимой эти ящерицы не захотели спать, так что пришлось кормить их круглый год.

Школу тамошнюю я не помню, но родители договорились с немкой – пожилой, как мне тогда казалось, женщиной, которая осталась в России в гражданскую войну – и мы с Вовкой ходили к ней учить немецкий.

В окне нашей квартиры на Стрелецкой состоялась первая выставка моих модельных кукол. На Украине тогда было принято брать портниху в дом на месяц – она шила все подряд – трусики, маечки, чехлы, наволочки, сарафанчики, — в магазинах ничего этого не было. К сожалению, я не помню ее имени. Она заметила, что я очень интересуюсь шитьем и научила меня кроить по журналу мод по силуэту, что мне пригодилось на всю жизнь. Она была глухонемая, и когда у меня что-нибудь не получалось, показывала жестом и мычала – «ум…ум» — что означало – распори!

В куклы я не играла, но у меня было их штук 6-7 разного размера. Они стояли вдоль длинного невысокого ящика на подоконнике, и я им все время шила новые туалеты. Эта выставка собирала толпу прохожих у нашего окна.

На втором этаже нашего флигеля жила пожилая (с моей тогдашней точки зрения) женщина, видимо, «из бывших». Посредине комнаты у нее стоял стол, а под ним – сундук. Дверь в ее комнату не запиралась, и когда она уходила, мы с Вовкой забирались в ее комнату, открывали сундук и тихонько рассматривали сокровища – старинные вышитые вещи, какие-то туфельки, накидки. Ничего подобного в нашей жизни не было. Помню, сверху лежала шляпа со страусовыми перьями… Конечно, мы не зарывались глубоко, просто любовались тем, что было сверху, и заслышав, что она возвращается, старались все привести в порядок и успеть скатиться с лестницы. Сама ее комната тоже была полна необычных вещей – старинная скатерть с кистями, например. Это были другие вещи – не из нашей жизни.

Несмотря на то, что мама стала к тому времени директором завода, у нее из одежды была одна футболка. Для «представительства» ей сшили костюм в специальном ателье — там шили для начальства и для командированных за границу, — но он, конечно, был только для торжественных случаев. У меня из одежды была юбка и блузка, да темная кофточка. Помню, как однажды меня пригласили на день рождения, а белая кофточка уже износилась, посеклась на швах и няня старалась загладить торчавшие нитки, но это не очень помогало. Потом откуда-то появилась матроска – тогда они были в большой моде.

Когда я приносила «пятерочную» четверть (а она у меня всегда была пятерочной), мы шли в кондитерскую в районе старого цирка и покупали мне пирожное «Делиз». Напротив было заведение, в котором мне также покупали газированную воду с сиропом – был выбор 30 сортов сиропа и это изобилие меня совершенно потрясало.

Еще одно сильное впечатление — у школьной подруги кто-то работал в театре имени Франко, и нам с ней однажды достали пропуска на оперный спектакль в директорскую ложу. Это было мое второе посещение театра.

---

Дом Врача на Меринговской еще только строился, но мама и отец боялись, что кто-нибудь может другой может въехать в нашу квартиру (были случаи, когда работники наркомздрава, которым при распределении не досталось квартиры, самовольно вселялись в ту, которая предназначалась кому-то другому). Поэтому мы перебрались в новый дом, когда еще не было лестницы – забирались на третий этаж по доскам. Хорошо, мебели у нас почти никакой не было – только ящики с книгами.

Квартира в Доме Врача была из трех комнат плюс кухня. Балконы были во всех комнатах, кроме кабинета. Балкон детской и кухни соединялся – он выходил во двор, а столовая и кабинет – на улицу. 

В кабинете было большое окно, в углу по диагонали стоял стол, за которым лицом ко входу сидел отец. С правой стороны от входа во всю стенку стеллажи, на них – книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, в основном классика. Я читала Аксакова, потихоньку Тургенева. На нижних полках лежали связки медицинских журналов.

Отец работал по ночам. Заходишь в кабинет – всегда одна и та же картина: отец пишет за столом (он писал книги про инфекционные заболевания), перед ним – стакан крепкого чая,а мама сидит у стенки слева у этого же стола с вышивкой (она вышивала себе кофточки). Днем я их видела редко – они пропадали на работе и общение шло в основном через записки. Когда их выходные совпадали, мы брали катер и ехали на Деснянку ловить рыбу.

---

В нашем зоопарке произошли изменения – агава подохла, появились рыбки и черепаха. Потом черепаха упала с балкона и сломала лапку. Отец одел ей лангету. 

Кормление черепахи было ритуалом, в котором принимала участие вся семья. Черепаха была сухопутная, возилась целый день под диваном (Динга на нее гавкала и выковыривала ее оттуда лапой), но кушала она в воде. Наливалась вода в таз, мясо нарезалось длинными кусочками и приклеивалось вокруг таза, так чтобы конец был в воде. Черепаха опускалась в таз, а мы сидели вокруг не дыша и наблюдали за трапезой.

Отец пытался приучить нас с Вовкой к коллекционированию марок – он давал нам с Вовкой немного денег и мы ходили к филателисту – одному и тому же – выбирать марки. Он видел в этом средство нашего развития. Кончилось это плачевно – мы с Вовкой стали драться из-за марок, вмешалась, как всегда, Динга — на моей стороне. Она подходила к Вовке сзади и клала ему лапы на плечи, так что он не мог пошевелиться – а я его «матузила» — та еще была стерва.

В результате отец забрал эти марки, систематизировал, сам стал покупать новые – страшно увлекся , стал покупать очень дорогие первые советские марки, в общем, создал роскошную коллекцию. Два альбома я спасла во время обыска – забрала в детскую, сказав, что это – мои. Во время войны я взяла их в эвакуацию и в конце концов продала в Челябинске в 1943 году. На эти деньги я смогла уехать в Москву учиться в Баумановском политехническом институте (Я на самом деле хотела в архитектурный, и даже брала уроки рисунка, но мой двоюродный дед, Николай Дулин, который жил в Москве, объяснил, что архитектурный для элиты и меня все равно завалят на экзаменах, а Баумановский – хороший институт. Последний год в эвакуации я работала в цеху топливной аппаратуры на Челябинском тракторном заводе, поэтому уже была на практике знакома с техникой. У меня был золотой аттестат, я его послала в институт и мне пришел вызов).

Дом врачей был еще очень сырой, и я заболела там ангиной, перешедший в ревматоидный полиартрит. Меня поместили в правительственную больницу и делали всяческие процедуры, чтобы вернуть к движению, а потом отправили в Одессу в санаторий имени Чубаря (он тоже потом оказался «врагом народа») для работников наркомздрава. Вокруг меня танцевали врачи, делали четырехкамерные ванны, массажи, какие-то ванны с булькающей жидкостью и противным запахом.

Когда заболела ревматизмом моя подруга – дочка кучера Галя, все лечение, которое ей было доступно, состояло из горячего навоза, в который отец закапывал ее скрюченные руки и ноги, и гирьки, которые он привешивал ей к каждому пальцу в надежде, что они разогнуться.

Я вернулась из санатория осенью 37 года, к школьным занятиям – за два месяца до ареста Саши.

Арест Саши не был для него неожиданностью. За несколько дней до этого он был в Москве и останавливался у Канторовича, бывшего наркома здравоохранения Украины, которого не так давно перевели в Москву. Ночью за Канторовичем пришли. Саша сказал чекисту, руководившему обыском: «Посмотрите мой портфель». Ему ответили: «Когда будет надо, мы все посмотрим» 

Он вернулся в Киев, рассказал маме. Они знали, что это значит неминуемый арест — в эти месяцы каждую ночь у Дома Врачей стояли черные воронки и люди не спали, слушая шаги на лестнице – у какой квартиры они остановятся. Они договорились, что на следующее утро после ареста она пойдет и оформит развод, чтобы спасти семью. 

Я помню до сих пор фамилию того, кто руководил обыском – Чекериз. Во время обыска он нацелился на узконосый фарфоровый башмачок – подарок Скрыпника – «продайте!» Но мама отказалась, и он так и остался в семействе. (я его в детстве разбила нечаянно вдребезги – а бабушка бережно склеила. – ТЖ) Помню, как мы с Вовкой стояли в ночных рубашках босиком в кабинете, и книжки со стеллажей летели к нам под ноги – чекисты искали там что-то. 

Сразу после Сашиного ареста мама отправила Вовку к его матери, Лидии Поликарповой, в Харьков, а я с нянечкой ночевала у Тани Лидской, (двоюродной сестры второй жены деда) – они жили в первом подъезде, в другом конце дома, ее муж был мелкий служащий, так что им ничего не грозило.

Дингу отдали в питомник, она даже не обернулась, когда на кольце трамвая ее забрал осовиахимовец. Меня с нянечкой отправили к деду в Артемовск.

Мама ожидала ареста – они с бабой Верой подшивали ей цигейку под подкладку зимнего пальто. Но пришел Чекериз и сказал: «Ключи от квартиры на стол, и чтоб я вас больше не видел.» Мама тут же отдала ему ключи и немедленно уехала следом за нами в Артемовск. Судя по всему, это ее и спасло. А Чекериз долго потом жил в этой квартире. 

Когда Сашу арестовали, мама думала, что произошла ошибка, и что скоро все выяснится и его выпустят. И только в 1939 году, когда наш родственник, Николай Дулин, посаженный несколькими годами раньше, вернулся в Артемовск из лагеря на острове Медвежий, где заключенные работали на рудниках – страшный, весь покрытый язвами, мы в первый раз узнали кусочек правды. Но сам Николай, большевик с дореволюционным стажем, продолжал считать, что был жертвой случайной ошибки.

---

---

В 1957 я летела на конференцию во Львов и остановилась в Киеве у Бати (так после появления на свет правнуков стала называть Марка Марковича Крахмальникова вся семья –Т.Ж.) — и там увидела в газете фамилию Танченко: он был тогда вторым секретарем Киевского обкома партии. Я пришла в обком, позвонила в его приемную и попросила передать, что с ним хочет поговорить Крахмальникова. Он спустил мне пропуск, и я поднялась в кабинет. Мы мило поболтали, и я изложила ему просьбу – узнать о Сашиной судьбе. Он пообещал навести справки – и через несколько месяцев мы получили бумаги – свидетельства о смерти и о реабилитации, а также компенсацию – двухмесячную Сашину зарплату. Бабушка купила на эти деньги спальный гарнитур – 2 кровати, 2 тумбочки, шкаф и трельяж – по тем временам новая мебель была роскошью. Она говорила — это в память о Саше.

Некоторое время спустя Танченко приехал в Ленинград. Мама была на даче и он попросил меня показать ему Питер. Мы проехались на такси по Невскому и по набережной, потом он захотел в театр. Я сказала, что спектакли уже начались. «Ничего, — ответил он, — нам стулья в ложе поставят.» Он предъявил свое удостоверение члена правительства в театре Комедии – и действительно, нам поставили стулья. Через 15 минут ему стало скучно. Он спросил, какие еще театры есть. Я сказала – Кировский балет. «Ну поехали». История повторилась – он едва высидел 15 минут, потом стал хватать меня за коленки и приглашать в гостиницу. Вот тут-то я и напомнила ему фразу Раи Скрипник: «Ваня, когда ты научишься поднимать ноги и закрывать рот?» — «Ты злая, — обиделся он, — ты все помнишь.»

Глава 3. Артемовск (б.Бахмут).

В маленьком донецком городе Артемовске все, конечно, знали, что я дочка врага народа, но важнее было то, что я внучка Марка Марковича Крахмальникова, а зубы болят у всех.

В киевской школе и я, и Вовка учились под фамилией Ефимовы. В Артемовской школе я числилась под фамилией «Крахмальникова», а в графе «отец» я писала «Александр Доброскок».

До революции Артемовск (тогда — Бахмут) входил в черту оседлости. Тогда дед жил в двухэтажном флигеле на центральной площади, с женой и тремя детьми, а также Доночкой и Колей (младшая сестра моей прабабки и ее муж, Николай Дулин -ТЖ). Там же был и его зубоврачебный кабинет. После революции этот дом реквизировали. Когда мы приехали, они снимали квартиру на Артемовской улице, с двумя входами – с улицы и со двора.

В Артемовске было всего 30000 жителей, одна соляная шахта, молочный и винный завод. Почти все дома – одно-двух-этажные, только в центре несколько 3-4-этажных.

Сначала мы с няней жили у деда, потом приехала мама и дед снял нам полдомика с вишневым садиком на улице профинтерна, напротив тюрьмы. Мама устроилась экономистом на молочный завод, а я пошла в школу, кажется, в четвертый класс.

Жизнь, конечно, стала совсем другой, но она продолжалась.

Я училась в одном классе с Юрой Крахмальниковым (сыном Марка Марковича от второго брака). Он был хулиганистым парнем, но мы оба были отличниками, и наши портреты висели на доске почета. Мы сидели с ним на первой парте у двери. Однажды он толкнул меня под правую руку и я поставила кляксу (а у меня в тетрадке всегда все было утиньки-тютиньки). Я в ответ пихнула его так, что он вылетел прямо в коридор. Учительница сказала – «Крахмальникова, выйди следом!» — и наши портреты сняли с доски почета.

Первые смерти знакомых. Женка Ковтунов раскрутил качели солнышком и выпал из них, а качели ударили его по голове. Другой мальчик залез на спор на дерево на ставке (так называли стоячее озеро) – и упал оттуда. Это было на майские праздники. Вся школа его хоронила.

Вечером собирались во дворе – хозяйка, ее сын Андрюша с баяном. А я под музыку танцевала гопак, лезгинку. В соседнем дворе был барак. Многочисленные дети оттуда повисали на заборе и хлопали. Дочка пожарника Галя пела. В общем, целый концерт.

Ходили в парк культуры по нашей же улице на танцы, каток, качели.

В 14-15 лет я уже целовалась с мальчиками, а Юрка «запаздывал», и я ему сказала, что перестану с ним разговаривать, если он не поцелует какую-нибудь девочку.

А потом началась война…