Из статьи Евгении Кравчик «Шарманка: пятое измерение «(«Новости Недели», Иерусалим, май 2002)
-И сколько же лет вы знакомы с Берсудским?- спрашиваю Акселя.
-Несколько тысячелетий!
-И всегда он занимался этим «безобразием»?
-Да, и в прошлой жизни тоже. По специальности он — Эдуард Берсудский. Нигде никогда ничему не учился….Я жил на углу Майорова и Фонтанки, у меня была большая мастерская, туда взрослых я не впускал: ко мне приходили только дети — в возрасте от трех до девяноста трех лет. И Эд был в числе этих детей. Он из тех людей, которые взрослыми никогда не становятся….
Моя публикация на портале «Ботинке» (R.I.P.) 17/08/2012 (с некоторыми добавлениями)
Борис Аксельрод, по прозвищу Аксель (AXL), родился в Ленинграде в 1928 году. Получил образование в Мухинском училище. Делал мозаичные панно, писал картины, используя технику фаюмских портретов — энкаустику. Играл на нескольких музыкальных инструментах, особенно любил Баха.
Его мастерская в мансарде на Фонтанке угол Майорова была особым местом, особым миром, который притягивал к себе молодых художников, музыкантов, поэтов. Некоторые из них оказались неординарно одаренными людьми — и не забыли той мансарды.
В 1982 году компетентные органы предложили Акселю срочно покинуть пределы Советского Союза. «Куда?» — изумился он. «А вот вам пришло приглашение на историческую родину!» — «Я не просил!» — «Неважно, подавайте документы!» Времени на сборы не дали. Вывезти картины не разрешили. Он уехал с зонтиком и полиэтиленовым пакетом в руках, и вдруг, миновав паспортный контроль, понял: «Меня выпустили за колючку»!
Аксель поселился в Тверии, на берегах Кинерета, он же — Генисарет, он же — Галилейское море. Снова оброс друзьями, учениками, слушателями… Там и умер 15 января 2004 года.
Накануне первой годовщины я решила сделать про него страничку памяти в сети и попросила его друзей написать об нем. Первой — под Новый 2005 год — откликнулась на мой призыв художница Лика Керенская, в то время жившая в Цфате.
Лика Керенская:
В мире много интересных художников. Но мне хочется рассказать о том, чем таким особенным, человеческим, был дорог Аксель нам, его ближайшим друзьям: не только ученикам, не только художникам и музыкантам. Почему с его уходом образовалась пустота, которую не заполнить никому и никогда.
К Акселю можно было прийти в любое время дня и ночи. Точнее даже больше: если ты дошел до точки, до ручки, ты всегда знал, что это не последняя точка, потому что есть Аксель. Что если добраться каким-то немыслимым автобусом до Тверии в з часа ночи, тебе откроет дверь очень родной человек, в котором не будет ни тени раздражения на то, что он вот уже час не спит и ждет твоего явления.
Аксель не помнил зла. Абсолютно. То есть, конечно формально помнил, что кто-то когда-то совершил по отношению к нему такой-то поступок, но самого зла в памяти не держал. «Приро-ода его такая» — тянул он протяжно на наши бурные возмущения. И этим сразу определялось как относиться к очередному проходимцу, которые постоянно встречались на пути. Ну, пожалеть, посочувствовать…Что уж тут поделаешь, если «природа»?
Возле Акселя всегда оказывался какой-нибудь чудак, вольно пользующийся его добротой. Потом долго выплачивались невероятные счета, искались пропавшие вещи, но это — в рабочем порядке. Как последствия дождя или снега.
Кроме чудаков такого рода, вокруг всегда были действительно родные и преданные люди, чаще всего молодежь. Был особый разряд, ещй питерский, называвшийся «Акселевы дети». К ним относится, например, Андрей Решетин, известный барочный скрипач.
А кто как Аксель мог порадоваться твоим успехам? Так сказать: «Ну!!! Это да! То-то! Да! Оно!»? Или,-«Попадание в центр звука». Акселевы афоризмы так и ходят в народе.
Вообще Аксель — великий сказочник. Отчасти это означало, что далеко не всем деталям его рассказов можно безоговорочно верить, но просто надо было помнить, что Аксель творит легенды. Непрерывно. Из всего окружающего, случающегося, из собственной жизни. И вхождение в Акселеву жизнь становилось вхождением в легенду. Здесь было не до верности деталям. Здесь творились образы архетипические и эпохальные. Литературно это всегда было безупречно и любое самое простое действие наполнялось музыкой, символом, поэтическим смыслом. Акселя можно было слушать часами.
И вот, едва начав говорить о нем, сразу хочется очутиться на такой знакомой кухне, в которой под страхом смерти нельзя счищать с чайников древнюю патину, в которой все предметы составляют картину, но мытье посуды в целом очень приветствуется. В котором тебя обязательно напоят каким-нибудь особым чаем, а когда Аксель был ещё в силах, то накормят акселевыми хлебами, раскусить которые может разве что бегемот. И это было счастьем.
А за окном — главная картина: вечно меняющийся пейзаж Кинерета. А еще непременно Бах. И запах красок, и вечная борьба с мусором…И ни слова осуждения кого бы то ни было. Как это у него получалось? Даже о человеке, из-за которого его в сущности и выслали из Питера, я узнала через много лет от подруги. А Аксель так тепло радовался благим переменам в его жизни. Верен Господь, сказавший: «Не осуждайте, и не будете осуждены». Не знаю как у нас, а у Акселя эта надежда есть несомненно.
В старой записной книжке Лики нашлось несколько текстов, записанных за Акселем.
Проснувшись и постояв под душем струй, настрой все струны инструментов. Так настроишь струны души своей.
Ищи центр звука в точке равновесия. Звук проверяется молчанием. В глубинах сердца отзовётся оживший звук.
Кузнечика кузнечик ищет, птица ищет птицу, мужчина ищет женщину, звук ищет звук, находит форма форму соответствия, а цвет находит цвет.
Любовь имея в сердце, все соответствия как бы случайно (или случаянно) находятся. Извлекая звуки из разных инструментов или накладывая краски на разные поверхности, меж тем, помой посуду, походи, приляг, привстань, а также борщ свари и испеки хлеба, и, самоё себя познав, пол подмети, а может даже вымой, а также из всего, что в доме есть, составь картину. Не делай разницы между процессами — вниманием, как солнцем освященный, любой процесс становится священным.
Учись у Господа, как хаос превращать в гармонию — искусству сотворенья. Но тут же гармония стремится в этропию. Пол подметённый пылью покрывается, настроенные струны расстраиваются. Недолгие мгновения жизни — есть поддержание гармонии. Смысл жизни в самой жизни.
Подобно трепетанью листьев трепетанье волн расплавленного золота на солнечной дорожке лика вод.
Своим учителем считает Акселя Андрей Решетин известный поклонникам «Аквариума» под именем «Рюши», организатор и бессменный директор фестиваля EARLYMUSIC www.earlymusic.ru).
Андрей Решетин об Акселе:
К Акселю я попал сразу, как поступил в Консерваторию. Поэтому на Консерваторию я «забил», я все посещал, но на самом деле вся жизнь моей души была сосредоточена в мансарде Акселя. Это место было действительно волшебным. Это был немыслимый духовный центр, трудно было поверить, что такое место существует на земле, скорее — где-нибудь на небе и не в этой жизни.
И ещё одно интервью Андрея Решетина (2005)
Вокруг любого человека есть люди, которые его любят, есть небудничные события в жизни, все это его и формирует.
… Был в Петербурге такой художник и философ Борис Аксельрод. Все его звали AXL (Аксель). И была у него мансарда на Фонтанке. Туда приходило много людей. А на дворе — начало 80-х годов, большие сборища не поощрялись. Очень многое можно рассказать про мансарду, но главное, кем бы эти люди ни были там, внизу, на земле, когда они оказывались на мансарде у Акселя, они оказывались просто людьми, такими, как есть. И те, кто внизу были отребьем общества, оказывались наверху нормальными, перядочными людьми. А были такие важные, оказывались наверху без галстука и портфеля тоже — просто людьми, но не такими замечательными, как они сами считали. Многие успехи, которые внизу очень ценились, наверху были маленькими, незаметными … На мансарде у Акселя с людьми происходили настоящие метаморфозы. Конечно, долго это продолжаться не могло, потому что там еще много всего удивительного происходило. И место это прикрыли. Акселю самому пришлось уехать.
Мансарду у него отобрали, а его вызвали куда следует и сказали: «Знаете, Борис Петрович, у вас фамилия Аксельрод, наверное, корни еврейские хорошие». А тек как разговор был серьезньй, и события происходили серьезные, год на дворе стоял 82-й, пришлось ему уехать. Аксель оставил нас, своих музыкальных детей, на попечение своему другу Феликсону — Феликсу Равдоникасу. И Феликсон в нас многое вложил… Дочка Феликса подросла и у нее на Третьей линии открылся филиал Акселевой мансарды, а потом и ей пришлось уехать…
Жизнь состоит из того, что приходится переживать много трудных потерь, и когда думаешь о триумфе, о личных достижениях, понимаешь, что на самом деле все это в тебя вкладывали, и это должно было в тебе прорасти, и ты должен это вложить в других….
На этом же сайте есть статья легендарного Феликсона — Феликса Равдоникаса, умершего в прошлом году в Питере, — об истоках «аутентизма» в России www.earlymusic.ru/articles/4R/RQ/autentisty-v-rossii.htmD .
Феликс Равдоникас:
Мне посчастливилось преодолеть наиболее болезненный для исполнителей старинной музыки дефицит — недоступность инструментов западных мастеров, порожденную особенностями советской жизни. Мне посчастливилось найти в Аксельроде (ленинградском художнике, более известном под прозвищем Аксель) друга, пробудившего во мне веру в то, что я способен на это преодоление. С легкой руки Акселя, в 1982 году приведшего ко мне Решетина, мне посчастливилось также посеять некоторые из семян, взошедших в начале девяностых феноменами «Музыка Петрополитана».
Большая коллекция материалов об Акселе на сайте http://www.earlymusic.ru/axl-info.html
А тут Андрей Решетин играет на скрипке, сделанной Акселем
Художник Кирилл Миллер:
Мой учитель Борис Аксельрод говорил, что живопись — это драгоценность по своей сути. Она может быть непонятна, даже абстрактна, но она должна быть такого качества поверхности, чтобы даже ничего не понимающий в ней человек ощутил, что это — драгоценность .
(дополнение — его же более поздний текст) В юности я сразу «прибился» к художникам так называемой «газа-невской» волны – организаторам скандальной новаторской выставки в ДК Газа. Это было в конце семидесятых. У меня появился духовный учитель – Аксель (Борис Аксельрод). Блестящий художник, философ, меломан. Он даже занимался изучением звукоизвлечения и сам мастерил инструменты. У него всегда собирался интересный народ, среди «взрослых» постоянно терся я и всё впитывал.
Бога я понял благодаря учителю – через музыку. Мы с Акселем слушали исключительно классику – Борис особенно любил Баха. К нему часто заходил друг, Феликс Равдоникас, исполнявший старинные мелодии на аутентичных флейтах. Пару раз он устраивал фестивали средневековой культуры и называл их «А.Х.L» («А»- «Экс» – «Эль», в честь друга).
Кстати – Анри Волохонский написал текст знаменитой песни «Город золотой» как раз после посещения мастерской Акселя. На него произвела неизгладимое впечатление мозаика, которую Аксель в тот момент собирал в огромное голубое с золотом полотно. С нами общался и знаменитый тогда художник Валентин Левитин, который тоже увлекался мозаикой. А я помогал им колотить камешки, шлифовать.
Виктория и Людмила Третьяковы:
Глухой и высокий двор
Всепрощеньем две тени - его и Баха
Крепким ставнем как нотным станом
Замурованы в этажи
Эта жизнь за стеклом
За последним к небу окном.
Хозяин был личностью сказочной и говорил каким-то глубоким, почти библейским голосом. В его кухне было, как у средневекового алхимика.
Потолок был раскрашен под звездное небо, в ванной стоял аппарат для омоложения организма. Многие из приходящих сюда интересовались йогой, и я с детства знала некоторые ассаны. А в коридоре бродила ученая ворона Радилярдус, наверное, поэтому мой первый рисунок изображал ворону.
В 2005, подготавливая страничку памяти Акселя, я наткнулась на расследование, затеянное израильским бардом Зеэвом Гейзелем — так кто же автор песни «Город золотой»?
Анри Волохонский:
«Я улышал эту пластинку [Вавилова — З.Г.], где было написано, что это музыка — Франческо ди Милано. Ходил ее и мурлыкал. Был я тогда в подавленном настроении, так как Хвостенко, с которым мы написали много песен, уехал в Москву, а я остался в Питере. С мыслями «Как же я теперь песни буду писать?» я ходил по Питеру и зашел в мастерскую своего друга Акселя [художника Аксельрода, благословенна его память, недавно умершего в Израиле — З.Г.], и минут за 15 написал этот текст. Было это в ноябре-декабре 1972 г.»
Благодаря любезности Зеэва мне удалось выйти на контакт с Анри Волохонским, которого я попросила написать что-нибудь об Акселе.
Про Анри Волохонского — и один из его философских трактатов — можно прочесть вот тут
Анри Волохонский:
Аксель был, само собой разумеется, человек замечательный и гениальный. Мне кажется, что написать о нем, что-то иное, чем пишут Ваши более юные корреспонденты, даже затруднительно. Я думаю, что лучше всего посвятить его благословенной памяти мою последнюю заметкуо натуральном строе, которую и прилагаю в Приложении.
Приложением был солидный труд по теории музыки «Способ делить октаву». А потом пришло еще одно письмо от Лики.
Лика Керенская:
Таня!!! У меня кажется откровение! То есть это, конечно, громко сказано, но, почитав форум, я вдруг в ночи сопоставила некоторые факты из Акселевой биографии с тем, о чём говорил Волохонский. По- моему, у Зеэва не полон список людей, имеющих непосредственное отношение к песне. Что говорил Анри? — что он, в расстроенных чувствах пришёл к Акселю (на мансарду) и там за 15 минут написал «Над небом голубым».
Если Аксель был ещё в Питере, а Хвостенко уже в Москве, то скорее всего, в это самое время Аксель делал заказ от райкома комсомола — «Небо». То есть это была часть какого-то грандиозного мозаичного проекта, предназначавшегося для детей, на который комсомол не жалел денег. Аксель на ту пору был, если я правильно помню, главным художником то ли ЦК ВЛКСМ, то ли что-то в этом роде, при том,что комсомольцем никогда не был (где ты, всевидящее око КГБ?).
Пользуясь своей красной корочкой, Аксель доставал при всяком удобном случае, заказы для друзей. Это со слов Акселя.
В подвале его дома лежала «тонна» синей смальты для «Неба». В этом проекте, по-моему, должны были быть земное, водное и небесное царства природы. Так это я к тому, что никогда не поверю, что, сидя на мансарде дома, в подвале которого лежит недоделанное «небо», Аксель это пропустил мимо. Так что не знаю кому принадлежит фраза «Над небом голубым», но, если это написано в то время, то 99,9% в этом есть связь с ситуацией. Интересно спросить у Анри.
Это не значит, что Аксель непременно соавтор в полном смысле. Но он очень мог быть вдохновителем, мог дать толчок. Ведь известно, что игра словами, составление из них изысканных и парадоксальных конструкций, было одним из любимейших Акселевых занятий. А уж библейские образы присутствовали непременно. Чего стоит ответ на мой вопрос по телефону о том, чем он занимается? — «Отделяю воду, которая над унитазом, от воды, которая под унитазом «. Это значит, что бачок протёк и «воды разлились и покрыли твердь».
Реплика Анри Волохонского (05.01.2005).
Я восхищен литературоведческими дарованиями вашей эпистолярной корреспондентки. Примерно так все и было. Аксель делал тогда это самое «Небо на земле»… А мы делали вид, что помогаем Акселю — кололи смальту и составляли куски мозаик по его росписям, впрочем довольно бездарно. Акселю приходилось нас поправлять. А я вообще по большей части лодырничал.
В прямом смысле слова он мне ничего не говорил и не советовал, но атмосфера была та самая. Кто же эти «мы»? В то время у Акселя жила одна весьма юная дама, от которой был без ума Филипп Хиршхорн, тогда — великий скрипач, а ныне покойный. Вот с ними-то мы и делали вид, что выкладываем.
Примечание 2024 года:
…»весьма юная дама» — это Нина Алексеева (Хиршхорн), ее воспоминания о создании мозаик «Город» и «Звёздное небо» опубликованы на сайте фестиваля EarlyMusic http://www.earlymusic.ru/articles/126/99/vospominaniya-o-mansarde-ot-nani-niny-alekseevoj-hirshhorn.html
Вспоминает художница Маша Орлович (Цфат)
Когда-то мы сидели с Акселем на его кухне, и за разговорами о-том–о-сем я нарисовала его. Портрет Аксель признал и свей рукой написал — AXL. Мой сын, Данила-мастер — так называл его Аксель, сделал обрамление для Акселя из цельных деревьев из лесу, построил кухню вокруг, и Аксель теперь присутствует с нами на кухне как когда-то, и мы слышим его «Будем жить дальше»…
У него была удивительная способность сказать что-то емкое, что становилось крылатой фразой. У него была удивительная способность поднять человека над самим собой, дать ему поверить в себя самого. Он общался и с большими музыкантами, философами, и с бомжами, с людьми совершенно потерянными, и каждому он давал почувствовать свою неповторимость, ибо «разна природа этого и этого», — говаривал он и умел «внимательно слушать». Этакий человек эпохи Возрождения.
У него часто звучал Бах в чудесном исполнении, редком, медленном. Время вокруг Акселя как-то текло медленно, прозрачно: то он скрипку тронет, чтобы звучала аутентичней, то каутерием иконы коснется, то хлеба спечет, чтобы народы накормить, в морских раковинах краски размешает, ведь «времена меняются, а художник остается». Ему стоило только тихо присутствовать — и музыканты по другому играли, у них был какой-то удивительный подъем, дети доверяли ему свои тайны, птицы прилетали на окошко заглянуть, что же там происходит.
Он творил вокруг себя жизнь, а когда он ушел из этой жизни, две конфессии не могли поделить Акселя — похоронили его на еврейском кладбище, а отпели в греческой православной церкви на берегу Кинерета недалеко от пещерки, куда приходил некогда «молодой человек, смотрел на озеро и обдумывал великое Ученье», вот и Аксель водил нас туда, и смотрели мы на гладь озера, и исчезало время…
На похоронах я не была: в это время третий мальчик пытался выйти из меня, но мне виделось, как Аксель парил где-то над всеми, вокруг своего пустого гроба, в котором он должен был быть похоронен в 2 часа, а евреи опередили и похоронили в 12 около Тверии, и говорил: «Вот это да!», и ему эта история явно нравилась: это не было рутиной, как и вся его жизнь, ведь он не принадлежал никаким конфессиям, ни учениям, он был сам по себе, он был AXL.
Комментарий Анри Волохонского.
Могу ли я внести небольшое уточнение в текст Маши Орлович об Акселе? У нее сказано, что он любил повторять: «Разна природа этого и этого». Фактически, в переводе Адриана Пиотровского одной из комедий Аристофана написано: «Разна природа и того и этого». Однако, улыбки ради, ударенье было переставлено с конечного «О» в слове «того», так что получалось «итого и этого». При этом «и-того» можно было понять как «i-того», то есть как математическое выражение. Тогда и в начале «этого» тоже читалась бы греческая буква «эта». В таком вот смысле он так говорил. Хорошо, что это запомнилось, только я бы поправил опечатку
Из рассказа-воспоминания Романа Камбурга «Аксель и Бах»:
Его голос успокаивал, интонации были тягучи, а мысли философски просты,- Жизнь проистекает — говаривал он при наших нечастых встречах. Он читал про Баха и играл Баха на скрипке, он слушал Баха по Коль-Исраэль. Телевизора в доме не было, а если и был, то где-то стоял незаметно, не работая.
В доме всегда были постояльцы. «Прихожане» -так ласково, с долей отцовской заботы, звал их Аксель…. Некий сорокалетний «прихожанин» во время болезни Акселя обчистил его путем многочасовых разговоров с заграницей и подделкой чеков… Пожалуй самой колоритной фигурой, являлся, или нет являлась некая девушка-парень, парень-девушка. Кто- то или что-то чертовски талантливое, по-российски спивающееся, по- израильски путанное, а на деле несчастное и неприкаянное, как многое шевелящееся вокруг Акселя.
Много всего намешано в доме Акселя. Только все это как бы обтекает его, не касаясь. Его, Акселя, жизнь в Бахе, в скрипке, висящей на стене, в вечном виде из окна на божественный Кинерет — гигантскую неисчерпаемую чашу. Она и в картинах его, и в описаниях-сказаниях, как их еще назвать. И вот одно из них:
Серебрянное слово ДЛЯ ПОСТИЖЕНИЯ золота молчания
Над озером Генисаретским морем Галилейским,
Оно же Ям Кинерет
Песнь первая
1. Проснись перед рассветом
2. Сядь у открытого окна или на месте возвышенном особом
3. Сиди в молчании перед картиной Великого Художника
4. На небе цвета ночи над горизонтом яркая Венера удерживает взгляд
5. Иные звезды бледные немногие уходят как жизнь проходит
6. Незаметно край неба отделится темнофиолетовым
7. Пропел петух
8. Постепенно над фиолетовым возникнет красное
переходящее в темнооранжевое
отделяя чашу неба немногих звезд
9. На берегу ином
на расстояньи
в отдалении
далеких поселений мерцающий пунктир
-светящиеся строки многоточий
как бы намеки на исполнение желаний.
10 Светлеет все светает
11. Бледнеют звезды, уподобляясь тающим снежинкам
12. Цикады умолкают
13. Птицы просыпаются
14. Иные стаями летят куда-то к западу
15. Иные парами садятся на антенны
16. Погасло электричество
17. Все в ожидании
18. Вот возникает грандиозный купол храма
охватывая небо сиянием зари
19. Храм явленный в час утренней молитвы
20. Неявно явлен весь спектр
21. В вершине купола Венера становится все меньше достижимой взгляду
уподобляясь исчезающей надежде
22. Предчувствуется приближение
в прекрасном оранжевом сиянии
короны красной
предшествующее явлению
23. Истаяла
исчезла
затерялась,
оставшись лишь в памяти, красавица Венера
Аксель с некоторых пор начал печь хлеб. Хлебами этими питался он и питал своих гостей, а также прихожан и прихожанок. И прихожане тоже несли ему дары, кто мед, кто оливки, масло оливковое, варенье. Ел он беспорядочно, не было хозяйки в доме. А поесть он любил, когда приносили, ел и пил все, и вино, и сок, и мясо, и рыбу, и овощи. В деньгах он обычно бывал стеснен, поэтому разносолов без гостей и прихожан не водилось.
Так вот о хлебах его. Были они необычны, с зернами, и тверды как камень. Просто ножом они не резались, а только пилились. Говорил Арссель, что полезен этот хлеб невероятно, и сам возил его гостям для угощения. На двери его обычно незапертой амидаровской квартиры красовались три латинские буквы AXL и имя его иногда вспоминалось с трудом, и звать его Борис, Борик, Боринька было как-то даже неудобно. В слове Аксель присутствует корень-axis-ось. Он и являл собою ось если и не мира, то микрокосма, выстроенного вокруг.
Андрей Тат. Старый Аксель (Из «СВЯЗКИ СИЯЮЩИХ ПУСТЯКОВ»)
Борис Петрович Аксель родился несколько более пятидесяти с лишним лет тому назад в старообрядческой деревеньке Соловьевке, на Аляске, каким-то чудом еще сохранившейся на задворках Соединенных Штатов Америки. Семья его состояла в артели, занимавшейся рыбным промыслом, и строго религиозной была. Крестились люди в этой деревне двумя перстами, молились на темные иконы, а ели каждый из собственной посудины. Между собой разговаривали только по-русски, хотя и английским владели в совершенстве. По-английски разговоры велись только с чужаками и скупщиками рыб. Согласно моим понятиям, жизнь тамошняя разнообразием не отличалась, хотя и была здоровой, как нравственно, так и физически.
Боря рос, учился в церковноприходской школе, а с десяти лет уже, вместе с артелью на большом просмоленном баркасе стал выходить в море. Время двигалось незримо и вкрадчиво, как котенок на цыпочках. Казалось бы, ничего вокруг не меняется, а разница между днем и годом — несущественная. Казалось бы, — ан нет!
Взрыв технической революции опалил почти всю планету, а время заставил вертеться волчком. Как блохи на барабане, запрыгали открытия и события, сменяя друг друга и разворачиваясь наподобие бабочек из куколок выскочивших, и сделавшись доступными каждому, благодаря неистовствующим средствам массовой информации.
Девятым валом этого взрыва старообрядческую Соловьевку смыло почти до основания, и выплыл юный Борис Петрович в Нью-Йорке, на Гринвич-Вилледже, где и поселился. Он стал изучать живопись, мировые религии и верования, а по вечерам работать пекарем в соседнем супермаркете, «хлеб свой насущный добывая в поте лица.»
Не забывайте, что время вертелось волчком, а годы мелькали как дни. Годам к пятидесяти старый Аксель как бы проснулся. Он огляделся вокруг и с удивлением заметил, что он умница, известный и признанный художник; раз пять был женат, и столько же раз разводился. Бывшие жены его и отпрыски — разбросаны по всему свету, а сам он в маленькой своей студии на Гринвич-Вилледже в дырявых джинсах стоит у мольберта, с кистью за ухом и понимает, что все — «суета сует».
— Э-э-э, — Старый Аксель обтер кисть об рубашку, аккуратно поставил ее в стакан с другими кистями, почесал затылок и сел в драное кресло. — Так дело не пойдет. Время-то, оно, оказывается волчком тут крутится. Кажись вчера еще отроком юным я рыбу из сетей помогал вытряхивать, а тут мне уже за пятьдесят. Это наверное потому, что в городах больших обстановка нервная. На природу поеду жить, полу кафтана времени на кулак намотав. — Купил Борис Петрович небольшой автобус, погрузился, снял с банковского счета кое-какие сбережения и исчез на некоторое время из моего поля зрения.
Лет через пять после этого, я тогда работал в калифорнийской компании, занимавшейся аэрофотосъемкой, пришлось мне на нашем куцем самолетике парить над лесами и горами штата Орегон. В задачи мои входило отснять на инфракрасную пленку сии леса, дабы потом, для чего и не ведаю, определить процентное соотношение лиственных и хвойных пород.
В воздухе мы были уже более пяти часов. Солнце снижалось как на парашюте, и пора уже было возвращаться в аэропорт. Вот тут-то и поднялся сильный ветер, невесть откуда приволокший густые, драные тучи, промеж которых сверкали и искрились молнии в музыкальном сопровождении адского грома. Пилот мой, старый великан — Виндэл Браун, чертыхаясь и матерясь, пытался удержать машину в воздухе, а я подсчитывал свои шишки и ссадины. Вскоре однако самолет начал разваливаться, и мы с парашютами на загривках, сиганули из него в разные стороны. Вокруг было шумно и ветрено, взрыва мы даже и не услышали.
Удача это, или неудача, но приземлился я своеобразно, запутавшись в стропах и повиснув на вершине елки, как рождественское украшение. Существо я довольно нервное, чуть что, так руки дрожать начинают. Дрожащими руками распутываться трудно, поэтому, дабы успокоиться, я закурил, в небеса указуя ногами. Пока курил, тучи стали рассеиваться, а внизу я увидел шествующего по тропе человека с посохом в руках.
— Эй! — крикнул я, — Как поживаешь, незнакомый путник?! — Человек задрал голову, и басом своим произнес: — Почему же незнакомый? Ты что, Андрюша, старого Акселя не узнаешь? Давай-ка, спускайся вниз, а я тебя напою вкусным чаем.
За жизнь свою я привык ко всяким странностям и удивляться уже перестал, зная, что всему, включая и то, что нафантазировать даже нереально — есть место в жизни сей. Отпутался я от парашюта, и весь в смоле перепачкавшись, на земли спустился. — О спутнике своем не беспокойся, — Сказал Борис Петрович. — Он в порядке. Его занесло к дровосекам. Ему же я и сказал, что о тебе позабочусь сам. Пошли-ка в мою пещеру. Ты сейчас в моих владениях, Андрюша. Землица эта мне в свое время приглянулась, и я купил ее. Теперь живу на ней.
По лесу, через который мы шли, повсюду были навешаны аккуратные таблички на цепочках с каллиграфическими надписями типа: «Тропа змеюги Люськи», «Булыжник духа — повелителя муравьев», « Канава обезумевшей Утки,» «Сучек — пронзитель глаза,» «Поляна Благостных Раздумий», «Лукавый Ручей — Утолитель Жажды», «Сосна — Ненавистница Плешивых», «Кустарник Затаившегося Вздоха», «Излучина Майских Песнопений», «Дорога — Ведущая Наружу»,«Скала Ликующей Белки», «Яма Весенних Головастиков», «Лопухи — Блюстители Чистого Зада». Сама же пещера носила название — «Прибежище Одинокого Духа — Притон Потеплевшей Души».
— Ну вот, мы и дома, — Сказал старый Аксель, растворяя дверь в пещеру, — Тут-то я теперь и живу.
Пещера Акселя только тем пещерой и была, что в пещере находилась. По сути же, сие — прелестный дом. Часть стен была обита деревянными панелями, часть затянута темно-синим бархатом. Немногие, красивые, обнаженные каменные плиты были испещрены «наскальными изображениями», слегка за патинированными дымами древних кострищ. В пещеру были проведены вода, электричество и газ. Под высоким, сводчатым потолком тускло светилась старинная люстра. Сквозь толщу каменной стены пробито было стрельчатое окно, застекленное витражом, изображавшим сцену охоты, из баллады «Гобелен» Анри Волохонского. Небольшая, удобная, но грязненькая кухонька притулилась на естественном из стены выступе. В глубине пещеры большой камин с дымоходом, и запасом дров. Высокий диван и кресла, расположенные полукругом вокруг огромной бочки из-под бренди, служившей столом, заслоняли просторный топчан. Пол устлан был персидскими коврами, великолепной работы, и мягкими к тому же. У дверей лежала статуя египетского льва, и мерно водила боками, высунув сквозь клыки влажный гранитный язык.
— Поздравляю тебя, — говорю я Акселю. — Миллионером ты, что ли, ненароком сделался?
Языческий Бог, Старый Аксель.
Художница Елена Розин, ученица Акселя по «Old Axel Academy«:
Аксель спросил :”Тебе сколько лет?..Понимаешь, если человеку больше пятнадцати, то у него мало шансов быть художником. Герасиму вот одинадцать с половиной, а двенадцать ему никогда не будет.”
Когда выяснилось что мне наверное всё-таки тринадцать-четырнадцать, Аксель сказал:”Да-а, тогда художник-энкауст из тебя определённо получится.»
…Отношения его со Стариком Господом Богом были предельно просты и доверительны. Аксель про него всё знал, и знаниями делился.
“Старик Господь Бог, он, вообще-то на пенсии. Сидит себе в халате на краю вод. Иногда поднимется мусор где-нибудь подмести. В одном месте подметёт, а в другом опять полно. Так вот и приходится возиться…»
Примечание 2024 года: Елена Розин опубликовала большую статью об Акселе в сетевом журнале «Семь искусств» https://7i.7iskusstv.com/y2020/nomer8_9/rozin/
Татьяна Щербина, поэт
Я познакомилась с Акселем в Ленинграде (который все мы называли и тогда Питером) в 1980 или 1981 году, кто-то меня привел к нему. Кто — не помню, наверняка, кто-то из питерских поэтов. Когда я спросила, как его зовут, он сказал: Аксель. — А имя? — Это мое имя. Он сказал, что у него нет имени-отчества-фамилии, а только это единственное имя. И что он не знает точно, сколько ему лет, но не меньше, чем 500. Я довольно долго сидела у него, было много людей, такое впечатление, что они здесь жили — каждый чем-то занимался, кто-то картинами, кто-то по хозяйству, читали стихи, играли на гитаре, это действительно производило впечатление некой средневековой жизни, как я ее себе представляла. Монастырские культурные центры, ремесленные цеха. Было ощущение интенсивного общения, хотя формально его не было, не сидели вокруг стола, не происходило домашнего концерта или выставки, которым бы все одновременно внимали. Скорее, мастерская, здесь витал дух творчества и дух истории, возможно, и потому, что Аксель писал фаюмские портреты.
Я заходила к нему и в другие наезды в Питер, потом кто-то сказал, что он исчез. Оказалось, уехал в Израиль, а теперь уж на другом свете, но об этом я узнала из Вашего сайта. Была очень рада, что на него наткнулась.
Андрей Олейников. («АЛХИМИК») Москва. Из воспоминаний.
Я догнал друзей и мы, пройдя налево по проспекту, вошли в мрачноватый подъезд одного из домов по правой стороне, оказавшийся проходным и очутились во дворе, откуда новое парадное привело нас на шестой этаж, где мы остановились перед дверью, покрытой рваной ватной обивкой. Около кнопки звонка виднелись «пацифики» и ещё какие-то знаки, нацарапанные цветным карандашом. Дверь нам открыл человек более чем колоритный, — во всяком случае, по советским меркам семидесятых годов. По виду — лет около пятидесяти, длинные, почти до плеч волосы, видавший виды махровый халат. На фоне чёрного прямоугольника дверного проёма вырисовывался острый, как у майринковского персонажа профиль бритого лица. «Ну, входите, раздевайтесь»,- вкрадчивым глуховатым голосом изрёк человек, а сам удалился куда-то в недра по-видимому, весьма обширной квартиры. Последовав за ним, мы миновали по правую руку несколько тёмных комнат, и оказались на ярко освещённой кухне с потолком, расписанным золотыми звёздами по тёмно — синему фону. Эта была не единственная деталь помещения, роднившая его с алхимической лабораторией: справа от плиты, в шкафу, теснились штанглассы с разноцветными солями, а на самой плите, для кастрюль и сковородок оставалось мало места от странного вида приспособлений для плавки, щипцов и тиглей. Над плитой, на полке для посуды, классически красовались колбы для перегонки и прочие стеклянные фаустовские атрибуты. В воздухе витал запах каких-то смол, следы которых виднелись и в некоторых колбах. «Ничего себе, попал»,- подумалось мне. «Чаю, гм, дадут?»,- раздался всё тот же вкрадчивый магический голос. Из обосновавшегося на кухне явно богемного общества, отделилась какая-то фигура, и появились новые чашки. Меня пригласили сесть за стол в старинное плюшевое кресло. Сам хозяин присел рядом и, закурив «Беломор» спросил: «Кто вы, у вас хорошее поле, вы христианин?». Сейчас, когда разговоры о «полях», «энергетике» и тому подобных материях, даже раздражения уже не вызывают своей банальностью, я бы и не обратил внимания на такое обращение. Но тогда, в 70-е все обстояло совсем по-другому. Мы, юные мистики- неформалы состояли в одном из первых эшелонов общего подспудного движении умов к сверхъестественному и живо реагировали на малейшее упоминание о чем либо, касающемся парапсихологии или оккультизма.
Конечно подобный вопрос не оставил и меня равнодушным, но в то время, мне трудно было определиться со своей религиозностью, и я заговорил об универсализме и о Данииле Андрееве, представившись, его горячим поклонником. «Даниил Андреев, как же, как же, знаю, одному моему знакомому его вдова подарила свитер, в котором он сидел». Почувствовав родственную душу, я начал «оттаивать» в буквальном и переносном смысле слова, под искусственным звездным небом диковинной алхимической кухни. Общение наше там продолжалось, однако, не долго. Хозяин вскоре с серьезным видом, но мягко пригласил меня покинуть общество и пойти с ним. Мы прошли сквозь всё тот же полутёмный коридор, с рядом дверей и вышли на лестничную площадку, откуда с противоположной стороны вела ещё одна дверь в крохотную однокомнатную квартирку, очень просто обставленную, но с кухней в которой, кроме плиты с чайником стоял ещё, как мне помнится, круглый стол и два удобных кресла. Аксель предложил мне сесть. Мы закурили папиросы. Сейчас я, к сожалению, не помню, с чего именно начался наш разговор, и на чём он закончился, но проговорили мы практически всю ночь. Помню, что содержание нашей беседы оказалось настолько глубоким и объёмным, что даже сейчас, выразить это повседневным языком мне не представляется возможным. В основном это была сплошная метафизика. Многое, что я тогда узнал, до сих пор служит мне в самых разных жизненных ситуациях. То, что дал мне этот разговор, я бы назвал набором универсальных правил, позволяющих решать многие вопросы из самых разных областей.
Химия и психология, минералогия и музыка, астрофизика, богословие и многое другое, — всюду, в той или иной степени, оказались применимы эти ключевые принципы рассуждения. В последующие годы я не раз ещё встречался с Акселем, когда приезжал в Питер. Мистический ореол, окружавший его, признаться, сильно действовал на моё юношеское воображение и я до сих пор благодарен слугам судьбы, познакомившим нас.
Вскоре выяснилось, что Аксель был художником, музыкантом и скрипичным мастером в одном лице и его кухонные опыты со смолами заключалась в поиске, не много ни мало, секрета лака Страдивари. Кроме того, он занимался мозаикой и энкаустикой, и сам составлял краски для этого древнего ремесла. В его обширной мастерской, каждая комната служила определённой цели: одна называлась «музыкальной» и там стояли фисгармония и два рояля; в другой — было множество банок с пигментами, смальтой, смолами и маслами; тут же, кажется, помещался мольберт с палитрой и красками; третья служила чем — то вроде кладовой. Аксель верил в омолаживающие свойства так называемой «структурированной воды», для получения которой у него имелся специальный аппарат в виде спиральной трубки с нанизанными на неё коробочками, содержащими какие-то жидкокристаллические вещества. Прибор подсоединялся к водопроводу, и через него наполнялась стоящая на кухне ванна, в которую и погружался каждый день сам хозяин.
Татьяна Жаковская:
В ноябре 2002 года мы с Эдом приехали в Израиль, чтобы размонтировать выставку «Шарманки» в музее науки в Иерусалиме и потом заехали в Цфат, где Аксель напел, а Саша Розенблатт сыграл на фисгармонии и записал «Разлуку» для фонограммы к новому кинемату Берсудского «Автопортрет с обезьянкой». По окончании записи Маша Орлович усадила всех есть суп, и тут вот и состоялся этот разговор. К тому времени у Эда уже было 3 или 4 микроинсульта, настроение у него было мрачное, и Аксель решил вмешаться. В руках у меня в этот момент оказалась любительская камера.
Кинематический театр "Шарманка" 