Июль 1993
Прямых авиарейсов из Кёльна в Эдинбург не было, нужно было лететь через Лондон. Ну как так – лететь через и не посмотреть? Тем более, что у меня был тамошний адрес и телефон.
Тут нужно отмотать историю на 30 лет назад, в мои школьные годы.
То ли провидя будущее, то ли по какой другой причине, мать и бабушка решили нанять мне учительницу английского языка за два года до того, как я начала «проходить» его в школе. Мама хорошо владела немецким, и пыталась учить меня сама, но дело не пошло дальше «дер тыш» и «дер штуль». А с английским – пошло, да так, что к 12 годам я уже читала адаптированную для 10 класса и вузов версию «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта (все его романы, переведенные на русский, я к тому времени зачитала до дыр, а этот то ли не был переведён, то ли я его не нашла).
Тогдашняя моя учительница, аккуратная одинокая старушка, к которой я ездила два раза в неделю на трамвае, сетовала на то, что мне бы не помешала разговорная практика с носителями языка, но где ж ее возьмёшь? – у ней самой её не было. Энергия во мне била ключом, и я решила поискать концы во Дворце пионеров, где был знаменитый тогда Интернациональный клуб – и чуть ли не в первый же поход туда нарвалась на делегацию учителей из Англии. То ли тогдашняя хрущёвская оттепель была тому виной, то ли хоть как-то владеющих языком пионеров в тот день был дефицит, но никто меня не осадил, когда я заговорила с этой делегацией и сказала, что хотела бы переписываться с какой-нибудь английской школьницей. Одна из учительниц записала мой адрес, а через несколько месяцев мне пришло первое письмо в голубом иностранном конверте от её ученицы Анны Херкорт.
Наша переписка продолжалась лет десять, на протяжении которых Анна училась в закрытой школе, потом жила год или два в Швейцарии, изучая немецкий язык, потом вернулась в Англию и продолжила учёбу. А потом связь как-то вдруг оборвалась, и следующее письмо от Анны пришло в 1991м. В нём Анна объясняла, что перестала мне писать, потому что вышла замуж за человека, семья которого бежала из России после революции, и боялась, что мне это повредит, но теперь – перестройка, да и с мужем она развелась, живёт со своими тремя детьми в Лондоне и будет рада возобновить общение.
Письма в ту пору шли долго, мы успели обменяться всего двумя-тремя, и очередной голубой конверт привезли наши технари, приехавшие размонтировать выставку. До отъезда оставались считанные дни, и я просто позвонила в Лондон с совершенно русским вопросом: можем ли мы втроем остановиться у неё на 2-3 дня по дороге в Шотландию? – «Да, пожалуйста, дом большой», — голос по телефону прозвучал несколько удивленно, но нюансы я тогда вообще не считывала.
Дом оказался в пять этажей (если считать несколько утопленный в землю «садовый» этаж и мансарду), сияющий нарядной белой штукатуркой с элементами лепнины, и c семейным гербом над входом. Стены устланной толстым светлым ковром лестницы были увешены множеством фотографий из разных давно прошедших времён, а на площадке стоял почтительного возраста резной стул, дата изготовления которого, обозначенная на спинке , напрочь отбивала охоту присесть на него, чтобы завязать шнурки на ботинках.
Весь первый этаж занимала гостиная с высокими потолками и огромным телевизором в огромном камине (топить камины в Лондоне к тому времени запретили), под ней — столовая на 20 персон со стеклянной стеной и раздвижными дверьми, выходившими в сад. У каждого из обитателей — своя спальня, а при ней – ванная комната. Плюс ещё одна для гостей. И ещё одна — бывшая детская игровая с кукольным домом внушительных размеров и классической лошадкой –качалкой.
К заполошным беженцам из России, свалившимся на голову, отнеслись доброжелательно. Сереже даже достался первый в его жизни поцелуй девушки – шестнадцатилетняя Сюзанна обняла его, чмокнула в щёку, и он зарделся.
Анна прокатила нас на машине по главным достопримечательностям – и Биг-Бен из рисункам в Сережином учебнике английского надвинулся реальной сияющей громадой, и мы вертели головами, ахали и охали. В Вестминстерском Аббатстве Анна показала на скульптуру в углу: «Это мой предок, он жил в 14 веке». Эд попросился на мост Ватерлоо – но тот ничем не был похож на старый из фильма. Cфотографировались на красивом мосту Блэкфрайерс…
Вечером Анна ещё раз повезла нас с Эдом по городу(Сережа предпочел первую в своей жизни компьютерную игру) – показала вечернюю подсветку Парламента и Тауэра, а потом мы заехали в отреставрированные доки Св. Катарины, где гудела подвыпившая веселая толпа.
На следующий день мы улетели в Блэнсли, получив приглашение приехать снова, когда устроимся в Шотландии. Мы воспользовались им не раз за последовавшие восемь лет, и Анна не раз бывала у нас в Шотландии. «Гм, — сказала она после первой выставки в Глазго, — твой муж, кажется, очень талантливый человек..» — и в дальнейшем не раз поддерживала «Шарманку» как спонсор.
В присутствии Анны исторические дистанции сокращались: однажды я встретила в её доме внука одной из дворянских семей первой эмиграции, который разговаривал на том русском, на котором писал Набоков. Историю Великобритании она ощущала как историю собственной семьи, и постепенно открывала её нам с суховатым юмором и заметой гордостью, но без излишнего почтения к королям и святым.
Уровень нашей тогдашней необразованности зашкаливал: «Даунинг-Стрит, резиденция премьер-министра. Раньше туда можно было подойти прямо к дверям, но были бомбы, и теперь поставили ворота и охрану» — «Какие бомбы? Во время второй мировой?» — «Нет, ИРА»… О том, как доблестные борцы за свободу Северной Ирландии взрывали бомбы в Лондоне, мы в советских газетах не читали. Несколько месяцев спустя в замке Килейн, в музее-квартире Эйзенхауэра, я увидела на стене фотографии танковой битвы. «А при чём тут Курская дуга?» — «Это не Курская дуга, это война в Северной Африке» — «А разве в Северной Африке была война?»
С Анной за рулём машины мы впервые проехали по долине Гленко и по западному берегу Шотландии, с ней впервые увидели средневековые английские соборы и Йорк, Шартр и Флоренцию. В её доме останавливались мои дети и наши друзья по дороге в Шотландию, а у Саши на Солдатском жил её сын Миша, когда решил поехать в Петербург подтянуть свой русский.
Возможность остановиться у Анны означала для нас интенсивный курс знакомства с лондонскими музеями: зайдя в Национальную галерею или Британский музей с утра, Эд неизменно оказывался одним из последних. кого выпроваживала охрана. В театре мы тоже успели кое-что посмотреть – в основном мюзиклы и классику (для современной драматургии первые годы моего английского не хватало, а у Эда он вообще так и не оторвался с нулевой отметки — я рассказывала ему краткое содержание перед началом каждого акта). А уж ходить по этому городу можно пока ноги не откажут: никогда не соскучишься.
В мае 1999 я пригласила Анну на лондонский конерт Сергея Юрского, и она с удовольствием созласилась устроить в своём доме ужин в его честь. На него тут же напросился Слава Полунин, а с Юрским пришел его кузен Виктор Боровский, который когда-то преподавал у нас на курсе ( и произнес страстный монолог о том, что жизнь вне России невозможна, который через годы лёг в основу рассказа Юрского «Троллейбусная прогулка»). Ужин грозил перерасти в эмоциональное российское застолье, но Анна тактично переключила регистр, предложив гостям послушать игру своей протеже из России, молодой скрипачки. Перед живой музыкой в лондонском доме Виктор Евсеевич устоять не мог, так что кончилось всё в традиционных рамках британского салона.
А в октябре того же года Анна возила Сергея и Дашу Юрских из Глазго в Бленсли и Абботсфорд, и сделала все нам замечательный подарок – ужин и ночлег в отеле на самой маленькой железнодорожной станции в Шотландии – Rannoch Station. И попала в качестве эпизодического персонажа в книжку Юрского «Игра в жизнь» ( «Пробелы», глава «Граф и сэр»).
Хозяйство в доме Анны велось скромно и строго. Однажды кто-то из детей позволил себе взять что-то из запасов, чтобы угостить друзей, и Анна, глядя на полки холодильника, меланхолично заметила: «На следующей неделе прийдется обойтись без сыра».
Лишних денег в доме не было. Как мы узнали много позже, собственное состояние Анны проиграл на бирже её муж, что и стало причиной развода. Семье удалось сохранить дом, предоставив ему в пожизненное пользование квартиру, но мать, с которой у Анны и раньше были сложные отношения, больше ей не доверяла и по завещанию передала управление семейным капиталом трасту, который оплачивал образование детей, а Анна получала на расходы строго определенную сумму. Свои доли капитала дети получили только когда выросли, а до тех пор какая-то часть процентов шла на благотворительность, и раз в год Анна — сначала одна, а потом вместе с детьми решала, какой организации их жертвовать. Поскольку «Шарманка» была зарегистрирована в Шотландии как благотворительная организацию, Анна могла время от времени жертвовать нам небольшие суммы. Последнее совместное пожертвование семьи поддержало строительство «Часов Тысячелетия».
Анна пыталась научить меня азам финансовой дисциплины: «Если ты заработал 1 фунт и потратил 99 пенсов, ты в порядке – получил доход. но если заработал 1 фунт и потратил на один пенс больше – это путь к обнищанию.» «Бросаются деньгами только нувориши, «старые деньги» знают, что «тронуть капитал» — недопустимое легкомыслие: нужно уложиться в рамки процентов, чтобы передать его следующему поколению.» Про капитал нам не пригодилось, а вот предупреждение о недопустимости залезать в долги, совпавшее с поговорками, которые я слышала от бабушки и прадеда (типа «берешь чужие и на время, а отдаёшь свои и навсегда»), я услышала: кредитных карточек у нас не было (да и кто бы нам их дал)))
Были, конечно, и сложности…
Правила хорошего тона, в том числе и те, о существовании которых мы не подозревали, соблюдались в доме Анны неукоснительно. Однажды, когда мы с Эдом отправились гулять по Лондону, Анна спросила, вернемся ли мы к ужину. Мы кивнули, не придав этому особого значения — и конечно, загулялись и вернулись на час позже. Вся семья сидела за накрытым столом уже час и ждала нас…
Наши разговоры по телефону иногда мучительно затягивались, потому что мне казалось неудобным прервать беседу – пока Анна не объяснила, что закончить разговор может только тот, кто позвонил, а не тот, кому позвонили…
Эд, у которого всегда были проблемы с манерами, старался, как мог. «Можно мне выйти из-за стола и пойти покурить в сад?» — «Конечно, нет: я же ещё не закончила кушать»…Это мы не проходили, это нам не задавали…
«Мы с твоей точки зрения совсем дикие?» — спросила я Анну несколько лет спустя. «Сейчас вы лучше, но сначала вы ели, как все советские – низко наклоняясь к тарелке, совсем как собаки». Попытка объяснить, что в моём детстве не наклониться к тарелке означало проявить неуважение к еде, не говоря уже о риске пролить суп на скатерть или себе на грудь, успеха не имела. Анна была верна идеалам британцев времен империи, над которой не заходило солнце: они знали, что и как дОлжно, а любая другая точка зрения воспринималась как недостаток цивилизованности.
Трещины появлялись всё чаще, но до поры до времени мы их латали.
Предпоследняя случилась осенью 2001 года, когда в разгар борьбы за сохранение Часов Тысячелетия в Национальном музее Шотландии я написала довольно эмоциональное письмо директору этого музея, Марку Джонсу, который был инициатором проекта, но под давлением каких-то политических сил сверху отдал распоряжение убрать Часы задолго до окончания договорного срока. Я попросила Анну проверить это письмо на предмет грамматических ошибок и получила суровую отповедь: «Как ты смеешь в таком тоне писать человеку, который занимает такой пост?» Я не видела в своем тексте никакого криминала, а через день получила ответ Марка с заверениями, что Часы могут остаться в музее, пока не найдется другое подходящее место. (Как вскоре выяснилось, это решение было результатом не моего письма, а заседания попечительского совета музея, совпавшего с ним по времени.)
Отношения явно портились, и в январе 2002 года, когда «Шарманку» пригласили участвовать в Лондонском Маймфесте, мы предпочли снять небольшую квартирку, чтобы не злоупотреблять гостеприимством Анны. Конечно, пригласили её посмотреть, как «Ноев Ковчег» машет крыльями в фойе Национального Театра, но разговор не клеился.
Узнать, что на самом деле думает воспитанный британец, непросто. Иностранцу иногда требуются годы. В приличном обществе здесь не принято продолжать спор после того, как стороны выяснили, что их точки зрения несовместимы. «Своим» достаточно для этого одной фразы, а иногда и жеста, чтобы понять, какую тему в дальнейшем лучше обходить стороной, но иностранец продолжает размахивать руками и приводить аргументы в пользу своей позиции, наивно воображая, что загнал собеседника в угол. Ничего подобного – тот просто пережидает, пока чужеземец закончит свой пламенный монолог и можно будет сменить тему, потому что твёрдо знает: переубедить никого ни в чём невозможно.
Я вляпывалась в эту ловушку многократно, но с Анной – особенно часто, и по одному и тому же поводу ближневосточного конфликта, – пока весной 2002 года, сидя на нашей кухне, она не отпустила по ходу беседы реплику: «Я вообще удивляюсь, почему арабы убивают так мало евреев».
Я взорвалась…
Потом я долго пыталась понять, откуда это прилетело? Был ли это обыкновенный бытовой антисемитизм? Возможно, хотя сама Анна в таком не призналась бы – это дурной тон. Но я вспоминаю, как проходя по Эдинбургу, она как-то ткнула в сторону универмага “Джон Льюис”: “Вот и этот магазин принадлежит евреям”… Возможно, отчасти это была обида за Британскую империю, которая вынуждена была признать, что не справилась с мандатом: Анна утверждала, что израильтяне не имеют право жаловаться на арабский террор, потому что “начали первыми” – имея в виду взрыв отеля “Царь Давид”, в котором находился штаб британской армии, в 1946 году. Наверно, сказалось и то, что Анна, перешедшая в православие перед свадьбой, после развода с мужем стала реже посещать Зарубежную русскую церковь и примкнула к православной арабской общине в Лондоне – а у них, естественно, была своя точка зрения на конфликт.
Но было, как мне кажется, и ещё одно обстоятельство, помешавшее Анне придержать язык за зубами, как положено по британскому коду поведения, а мне – пропустить мимо ушей бестактную реплику: мы уже не были восторженными беженцами, пялившимися на Биг-Бен.
На этом наше знакомство оборвалось на 20 лет, но осталась чувство благодарности, память о хорошем и сожаление о плохом…
Предыдущая глава — Лейпциг
Следующая глава — 10/1 Дом, который построил Тим
Кинематический театр "Шарманка" 