1974-1988
Впервые мы с Эдом могли встретиться в 1974 году на квартирной выставке «неофициального искусства» у Константина Кузьминского. Я тогда была молодым и бойким театральным критиком, и пришла туда в составе свиты Бориса Понизовского.
Эд в ту пору работал шкипером нефтеналивной баржи на Адмиралтейском заводе и резал деревянную скульптуру в свободное от работы время. В шумную компанию художников питерского андерграунда он попал случайно – через лечившего его от заикания художника Генри Элинсона, который был по своей официальной специальности логопедом. В силу этих обстоятельств, а так же своего характера, который не особенно изменился и за всю его последующую жизнь, Эд предпочитал сидеть в углу и мрачно помалкивать.
Неудивительно, что мы не обратили друг на друга внимания.
Второй раз мы могли познакомиться в 1984. К этому времени я успела хлопнуть дверью аспирантуры, выйти замуж за режиссера Льва Шварца, несколько лет проработать его помощником в любительском театре «Четыре окошка», родить третьего ребёнка — Серёжу (его две сестры появились на свет на 12 лет раньше), — и в тот момент работала завлитом театра имени Ленсовета.
А у Эда в квартире 50 на Московском проспекте росло и множилось семейство кинематов, и туда друзья приводили друзей, знакомые — знакомых…
Делались эти кинематы по частям в мансарде на задворках дома Набокова в мастерской, которую Союз художников предоставил его жене , Алевтине Вороновой, рыжеволосой красавице и талантливому графику. Дерево для них Эд притаскивал со своей официальной работы в парковом хозяйстве на Каменном острове, где он рубил топором фигуры для детских площадок из упавших стволов.
У Льва Шварца была замечательная знакомая — старая московская художница Лия Анатольевна Ратнер, которой он чем-то напоминал рано погибшего сына. Она жила одна в двух сугубо-смежных комнатах на Малой Бронной. Мы останавливались у ней, приезжая в Москву, а она каждый год приезжала погостить к нам в Питер.
Предыдущим летом в доме творчества Союза художников под Москвой она познакомилась с Алевтиной, та рассказала ей о необычных работах своего мужа и пригласила зайти к ним в гости. В мае 1984 года Лия Анатольевна приехала в Ленинград и вместе со Львом отправилась в квартиру 50.
К этому времени обстановка в нашем доме была уже напряженная – и я не понимала, почему. К Берсудскому меня то ли не позвали, то ли я сама не пошла. А через месяц Лев сообщил мне, что двухлетняя дочка ведущей актрисы нашего любительского театра — это его ребёнок. На чём мы и расстались.
Так наше с Эдом знакомство отложилось ещё на три года, и это было к лучшему – за это время я кое-чему научилась.
Третья попытка свести меня и Эда была делом рук младшего брата Льва, Виктора Шварца. Математик, доцент Донецкого политехнического института, обычно относившийся к старшему брату с большим почтением, он взбунтовался и вместе со своей женой Сашей продолжил относиться ко мне и моим детей как к своим близким родственникам. Не знаю, как без их поддержки — и психологической, и материальной, — мы бы вылезли из тогдашнего кризиса. Когда через год Лев попросился обратно (с тем, чтобы продолжать не столь вместе жить, сколь вместе работать – у него одного что-то не получалось), я обратилась к Вите и Саше за советом, и они, не сговариваясь, сказали одно и тоже — «И не думай. Из такой склеенной чашки ничего хорошего не получится». В результате Лев ушёл из «Четырех окошек», а я туда вернулась – и неожиданно начала всерьез заниматься режиссурой.
Осенью 1985-ого Вите в Донецкой больнице удалили разросшуюся родинку по старинке, скальпелем – и только потом взяли анализ на биопсию. Оказалось, что у него кожная меланома – быстротекущая форма рака.
По моей просьбе Елена Соловей (с которой мы были в теплых отношениях с той поры, как я сосватала её в театр Ленсовета) позвонила секретарю директора Института онкологии на Песочной, представилась и попросила помочь её друзьям. В те времена её имя открывало любые двери – и подобное имя часто было единственным способом их открыть. Нам предложили консультацию главного специалиста по онкологии кожи — профессора Николая Николаевича Блинова.
Витя прилетел в Ленинград, и мы с ним поехали на Песочную маршрутом, который на годы станет привычным для нас – метро до станции «Озерки», и дальше полчаса в битком набитым автобусе. Профессор объяснил, что если бы эту родинку прижгли лазерным лучом, это предотвратило бы метастазы, но тогда эта технология применялась только в нескольких больницах Москвы и Ленинграда. Всё, что он мог предложить – приезжать к нему на проверки каждые четыре месяца, чтобы захватить вероятные метастазы на раннем этапе. Вероятность была высока.
Так Витя стал появляться у нас на 2-3 дня каждые 4 месяца.
Какое-то время спустя Лев привёл Витю к Берсудскому, в результате чего тот загорелся идеей свести меня с Эдом: с его точки зрения, мы должны были работать вместе. Но познакомить нас означало неизбежный конфликт с братом, а идти на это он не хотел.
Позже Лев привел в квартиру 50 Серёжу, которому было тогда шесть лет. Увиденное произвело на него такое впечатление, что попав к Берсудскому следующий раз (уже со мной) два года спустя, он ткнул пальцем в «Корабль дураков» и спросил: «Раньше вот этот циферблат был белым, а теперь он чёрный. Почему вы поменяли?» Эд несколько оторопел… Поди знай, что этот мальчик со временем станет главным хранителем его кинематов…
Тот самый циферблат
Между тем дом, где у Алевтины была мастерская, пошёл на капремонт, а другого помещения ни на каких горизонтах не светило. Примерно в это же время в парковом хозяйстве Эда попытались принудить к соблюдению трудовой дисциплины и работе с 9 до 5. Он уволился и поступил на курсы операторов газовых котельных (жить-то на что-то было надо). Два художника оказались запертыми в одной 18-метровой комнате, что, естественно, плохо сказалось на их отношениях — тем более, что большую часть этой комнаты заполонили кинематы Эда.
К тому времени я ушла из театра имени Ленсовета и целиком сосредоточилась на «Окошках», где мы выпустили спектакль «Играем «Гамлета» — лучший (и пожалуй, единственный удачный) из того, что я сделала как режиссер. Мне тяжело давалась работа с актерами, но по-настоящему увлекал свет, звук и построение композиции спектакля (этот опыт пригодился впоследствии в «Шарманке»).
Летом 1986 Витя достал путёвки для меня с Серёжей на базу отдыха Донецкого Политехнического в мариупольской Ялте. Место было замечательное, любимое всеми членами семьи — до сих пор в счастливых снах снится, как мы компанией идем по полосе прибоя на конец Белосарайской косы… Но все койки, как обычно во всех таких советских заведениях, были безнадёжно продавлены. У меня тогда болела спина, спать в эдаком железном гамаке было тяжело, и Витя попросил перевести нас в другую комнату, где на кровати лежал деревянный щит. «На ней спал Берсудский, у которого та же проблема.» Оказалось, месяцем раньше Витя устроил такие же путёвки Эду и Але, в надежде, что хороший отдых поможет разрядить кризис в их отношениях.
Весной 1987-ого Витя, наконец, решился привести меня к Берсудскому.
«Наконец, настал такой торжественный момент, и Виктор Яковлевич сказал — “Ну ладно, пошли!” … Нормальный «сталинский дом», мрачный подъезд, квартира номер 50. Нехорошая квартира. Открывается дверь. Я первый раз увидела Эда и слегка испугалась . Когда я вошла в комнату, я испугалась окончательно. Потому что там было такое, что ожидать в таком доме, таком подъезде было совершенно невозможно. Действительно, другая Вселенная… Эд мрачно глядел исподлобья, что-то включал и исчезал на кухню. А там начинало все вертеться, крутиться. Это был мир. И это был театр. Для меня с самого начала было понятно, что это такой театр без живых актеров, который говорит о том, о чем не всякий актер может рассказать… о жизни, о смерти, о том, как все тикает… . Как рассказать – про что Вселенная? Она там живет своей жизнью (Из фильма «Происхождение «Шарманки»)
Некоторое время спустя Эд позвонил мне по телефону, пригласил зайти к нему в котельную.
Первая котельная Эда была где-то на улице Рубинштейна (там сделана фотография Марты Казанав), а потом его поставили работать в другую, на Невском, напротив Дворца работников искусств, почти на моём пути после репетиций в «Окошках» от станции метро домой – почему не заглянуть на огонёк? Там в огромном подвале между котлами бегали здоровущие крысы — но они нам не мешали. Двадцать с лишним лет спустя нам удалось снять Эда в этом помещении для фильма «Происхождение «Шарманки» (53-54 минуты)
Эд: «Здесь было очень тепло, уютно, ни хрена делать не надо было, только иногда – включать или выключать какие-то котлы. Когда я забывал, что там надо делать, я брал свои конспекты и пробовал наугад какие-то котлы включить. Ни одного взрыва котла не случилось. И это прекрасно. Ну кроме того я использовал всю мощность этих котлов на то, чтобы сушить свои скульптуры небольшие. Например, персонажей «Вавилона». Они здесь прекрасно сушились и, по-моему, были довольны, ребята мои». (из фильма «Происхождение Шарманки»
Мы стали встречаться, разговаривать. Он, как всегда, скупо. Я, как обычно — за двоих. Теперь уже я водила в квартиру 50 друзей и знакомых, и они охали и ахали, но помочь не могли: о мастерской не-члену Союза художников нечего было и мечтать, а любое членство ему всю жизнь претило. Да и кто бы его близко подпустил к Союзу с этими кинематами памяти репрессированных в 37 году или карикатурными изображениями Ленина и Сталина, не говоря уже о том, что никакого отношения к искусству социалистического реализма, единственному допустимому при советской власти, они не имели.
И тут вдруг мир вокруг начал меняться…
Следующая глава От идеи до ключей
Персоналии:
Кинематический театр "Шарманка" 