7. Отъезд

1992-93

НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС

Весной 1991-ого новообретенный Эдом дядя Володя (эту семейную сагу я рассказала в сюжете «Лида /Ида и Володя /Зеев») передал из Тель-Авива небольшую посылку с кем-то из знакомых, приехавших посмотреть Питер. Мы пришли за ней к ним в гостиницу, разговорились. То есть разговаривала, естественно, я – по английски… «А ты кто?» — я стала ещё раз объяснять про свою работу в «Шарманке». Оказалось, спрашивали не про то: «Ты еврейка?» — «Нет, но моя бабушка была еврейкой» — «Какая бабушка?» — «Мама моей мамы» — «Ну значит, ты – еврейка!». Это было неожиданно – но объясняло тот странный факт, что среди моих любимых родственников, друзей и учителей евреи всегда были в подавляющем большинстве.

К этому времени одиннадцатилетний Серёжа тоже вляпался в национальный вопрос. Со слов моей мамы, у которой он тогда жил, однажды он употребил в разговоре с ней слово «жид». «А ты-то сам кто такой?» — парировала она. Удар оказался ниже пояса – впервые услышав про свою национальную принадлежность, мальчик расплакался. Но через некоторое время приободрился: по телевизору крутили американский мультик по мотивам библейских историй. «Евреи – это те, кто переходил через Красное море?» — спросил он, и получив положительный ответ, ужасно возгордился. Даже похвастался перед одноклассниками – и был бит. После чего уговорить его по утрам встать и пойти в школу стало совсем трудно.

Однажды я услышала от Сергея Дрейдена, что его сын Коля учится в только что открывшейся при синагоге еврейскую школу – и вроде как доволен. Так что когда следующий посланец от Володи, не успев доехать до «Шарманки», оставил нам пакет у секретарши раввина в синагоге, я взяла Серёжу с собой. Здание, внутри которого я никогда раньше не бывала, было донельзя обшарпанным, внутри повсюду следы протечек, но жизнь кипела: во дворе учителя играли с учениками в волейбол, мальчишки и девчонки с шумом скатывались по лестнице. «Дети избранного народа, – устало пожаловалась секретарша, — у меня от этого шума голова болит, но я не имею права сделать им замечание». «Я бы хотел учиться в этой школе» — сказал Серёжа. На том и порешили.

В день путча, 18 августа 1991 года, на который пришлась премьера «Пролетарского привета», после чтения воззвания Ельцина, наши актёры: Ира, Вадим и Володя, — а также приблудившийся к «Шарманке» британский студент Майкл (он изучал в Питере русский язык) пошли к Мариинскому дворцу – по примеру москвичей, собравшихся у Белого дома, охранять его от танков, которые, по слухам, двигались на Ленинград.

Вспоминает Ира Яковлева:

Майкла мы потом прогнали, т.к. сообщения из Мариинского становились тревожными и страшноватыми. Так что он наблюдал все из Астории. А ещё какие-то «крутые» подогнали свои машины и на них выставляли радио (похожее на музыкальные центры). Эти машины окружали и ловили поток сообщений. Потом просили активных или имеющих военный опыт мужчин собирать малые группы для обороны. По радио сообщали, что на нас летит Витебская эскадрилья. (Забавно — мой дядя был тогда командиром военной эскадрильи г.Витебска). Потом по громкоговорителю стали просить( ОЧЕНЬ настойчиво) чтобы женщины покинули площадь. Ребята стали меня выгонять: «Уходи. Мы сами не знаем, что будем делать». Выгнали. Кутя потащил меня через баррикады. Не пускают:»Куда?! По Московскому шоссе идут танки!!» Прорвались. Вышли на шоссе. Машин нет. Желающих ехать навстречу танкам не оказалось. Нет, был один, который меня и отвёз в ШАРМАНКУ за 25 Кутиных рублей (огромные деньги).

PS. А ещё там были пирожки, цветы на клумбах, страх и счастье, что МЫ есть.

Но я с ребятами не пошла — отчасти потому, что на следующий день у Серёжи было вступительное собеседование в еврейской школе.

Утром 19 августа мы с ним ехали в пустом автобусе по вымершему городу… Танков не было видно, но и баррикад около Мариинского дворца — тоже. А в синагоге было многолюдно: толпа родителей с детьми, пришедшие на собеседование, и тут же – какие-то православные сектанты (возможно, «субботники») с хоругвями, прибывшие защищать «народ книги» на случай брожений и эксцессов. сектантов поблагодарили, успокоили и уговорили вернуться по домам, а к нам обратился тогдашний директор школы Марк Давидович Груберг: «Евреи! На город идут танки, и мы вас в таком количестве не ожидали. Поэтому те, чьи фамилии начинаются с буквы «П» и далее по алфавиту, отправляйтесь погулять и возвращайтеь к двум часам, а мы сейчас займемся теми, у кого от A до O…”

У меня осталось ощущение, что никакого поражения путч не потерпел — захотят, вернуться на танках или без них в любой момент. Да и перестройка всё больше напоминала кукольную комедию: пока активное меньшинство населения было увлечено бурной деятельностью — кто-то ходит на митинги, кто-то стоит у Гостиного двора с лозунгом:»Россия для русских!», кто-то аплодирует Жириновскому, — всё та же компания, которая заправляла страной с 1917 года, потихоньку приватизировала её в свои карманы.

Между тем вокруг нарастало озверение, ненависть всех ко всем, расползаясь из очередей, постепенно заливала город. Когда Ольга предъявляла в магазине удостоверение многодетной матери, которое давало право купить больше продуктов, на неё сыпалась нецензурная брань… В какой-то очереди я услышала, как одна пожилая тётка рассказывала другой: «Всё зло – от финских пасторов. Они воду мутят, нехристи, потому что они – от дьявола!». Я не выдержала: «Почему нехристи? Они же протестанты, значит, христиане.» — «Вот протестанты от дьявола и есть!»… После Утрехта это звучало особенно дико.

В конце 1991 года, когда мы вернулись из Утрехта с такими же пустыми карманами, как уехали туда, нам пришлось расстаться с актерами, потому что платить им зарплату было попросту нечем. Никаких следующих гастролей не намечалось, и я начинала понимать, почему: стоимость перевозки кинематов была настолько высока, что несмотря на то, что мы работали за суточные и собирали полные залы, а музей предоставил помещение бесплатно, у среднего размера фестивале, каким был утрехтский, не оставалось фондов для оплаты приезда актёров.

К тому же опыт Утрехта подтвердил то, о чём говорили голландские менеджеры с самого начала — западному зрителю построенный нами мостик от зала к кинематам не нужен, он легко «читает» работы Эда без комментария. Гораздо позже я пойму причину — за те 20 лет, которые прошли с наших последних сведений о европейском театре (гастролей Жана Вилара, Стреллера, Дзефирелли и Барро в конце 1960х- начале 1970х ), он прожил целую эпоху, уйдя по дороге фестивального, экспериментального, зрелищного настолько далеко, что, скажем, полностью ошарашил интеллектуала и экспериментатора Сергея Юрского, приехавшего работать в Париж в качестве актёра в 1991м (об этом он рассказал сразу по возвращении на семинаре Натальи Крымовой) . Фестивали в Утрехте и Нирпельте, в которых мы приняли участие, как и «Караван мира» Славы Полунина, — включали в себя и «театр объектов», которым можно описать «Шарманку». Отсутствие на сцене актера, играющего роль, как и отсутствие драматического сюжета зрителей не смущало — они воспринимали ЗРЕЛИЩЕ, как музыку или абстрактную живопись: без перевода, комментариев или либретто. Пространство между театром, изобразительным искусством и танцем постепенно заполнялось множеством разнообразных форм, и аудитория, настроенная на непривычное и радующаяся новому, постепенно росла.

В дальнейшем мы показывали в «Шарманке» только кинематы – и те, которые мы перевезли из квартиры №50, и «Пролетарский привет Жану Тэнгли». Один раз в неделю по воскресеньям набиралось публики на пол-зала, и тоненький ручеёк иностранных туристов помогал как-то держаться на плаву.

Эд продолжал работать в своей мастерской – как раз после Утрехта он сделал один из самых лучших своих кинематов – «Время крыс». (Элегантные хвосты для крыс он вырезал, пользуясь электрическим лобзиком «Black-and-Decker», который Тим Стэд привёз ему в качестве подарка в Утрехт).

Компания умненьких крыс, устроивших свою уютную этажерку на спине слепого крота, который тычется из стороны в сторону, вполне напоминала текущий момент… Эд, конечно, об этом не думал, но художниками часто думает неизвестная нам сила.

Поступив в школу при синагоге, Серёжа перебрался жить в “Шарманку” (на Лермонтовский проспект с Московского было всё-таки легче добраться, чем с Гражданки), и стал постепенно включаться в наши игры. А я, в свою очередь, постепенно втягивалась в его занятия: читала его учебник по еврейской истории, учила иврит – и даже поставила с его одноклассниками пуримшпиль.

Ученики пятого класса Еврейской школы на ступенях синагоги, сентябрь 1991. Позади них — душа этого замечательного проекта, рав Михаэль Кориц. Сережа в первом ряду крайний слева.

БЫТОВЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Мы завели шабаты — предлог собрать и накормить «близкий круг» вне зависимости от национальности и религиозной принадлежности. Подготовка к ним начиналось за день: с утра я занимала очередь в овощной, а час или два спустя ко мне присоединялся Эд с большим прорезиненным рюкзаком. В этот рюкзак нам «отпускали» 10 кг гнилой картошки, 5 кг гнилой морковки, 5 кг гнилой свеклы пополам с грязью. После чистки от этой горы оставалось две кастрюльки овощей.

Потом мы ехали в единственный в городе рыбный, в котором ещё водилась рыба – на Невский проспект напротив улицы Желябова, где суровые женщины в прорезиненных фартуках рубили топорами блоки мороженного хека. Отстояв ещё час в сердитой очереди, мы получали свои два кило («отпускали» по килограмму на человека), и грузили их в многократно использованный полиэтиленовый мешок. В метро хек, состоявший наполовину из льда, начинал потихоньку выливаться из пакета, и, стоя в плотной толпе, нужно было исхитриться не испачкать соседей.

Участники посиделок тоже старались: кому-то удалось добыть килограмм макарон, кому-то – пакет сахара. Подруга, которая работала в областном управлении культуры, получала талончики в закрытый распределитель, где можно было купить пшено – и оно шло в закрома «Шарманки».

Эд несколько раз за день наведывался в булочную, чтобы не упустить момент, когда привезут хлеб – его расхватывали за час, и всё остальное время полки зияли пустотой.

Как-то летом в соседнем парке Победы мы насобирали щавель на зеленый борщ, а осенью один из прилепившихся к нам постоянных зрителей раздобыл несколько кочанов капусты с колхозного поля. Дважды нам привалила настоящая удача – райисполком получил большую партию гуманитарной помощи -и чтобы не светиться перед зоркой демократической общественностью, использовал в качестве закрытого распределителя фойе Шарманки. Нам достался «процент» — трехлитровые бутылки подсолнечного масла, тёплые куртки и зубная паста.

Сережа вспомнил деталь (по-видимому, из последнего года в Шарманке) – кто-то подарил нам маленький электрический гриль – мы делали в нем горячие бутерброды, а иногда и просто поджаривали хлеб с двух сторон, — и это воспринималось как настоящий пир.

Весной 1992-го Сергей Дрейден в диалоге с тремя кинематами «Пролетарского привета» рассказал/спел/пробормал/ станцевал воспоминания своего детства – под стать своей замечательной наивной живописи, которую мы выставили в фойе театра. Репетиции этого полу-импровизированного пластического монолога, в которых мы принимали участие как операторы света/звука/кинематов, были восхитительным приключением, на десятилетие опередившим тогдашнее театральное время. К сожалению, пришедшая на премьеру Алла Соколова, его тогдашняя жена, высказала суждение настолько резкое, что продолжать свои опыты в «Шарманке» Сергей не стал…

В мае 1992ого на нас каким-то образом вышла киногруппа студии научно-популярных фильмов во главе с режиссером Павлом Филимоновым. Они сняли фильм «Монолог на фоне «Шарманки», основанный на первом пространном рассказе Эда о себе и о своей работе.

Вообще-то Берсудский разговаривать не любит. Точнее, вместо слово «разговаривать» он употребляет другой термин, — тот самый. что начинается с буквы «п», а дальше — одни звездочки. Но съёмочная группа подошла к делу творчески — они принесли в «Шарманку» бутылку водки, мы выставили нехитрую закуску — и они включили магнитофон. За последующие два часа я узнала много нового… К сожалению, пленку ту они так и не отдали нам, несмотря на обещания. Расшифровали, смонтировали — и превратили в закадровый текст, который читает профессиональный актер, — заикание Эда не вписывалось в тогдашний стандарт. Этот текст Эда послужил дополнительным материалом для зрителей выставок в Глазго и Манчестере.

Недавно нам удалось приобрести в архиве качественную копию этого фильма (до этого в нашем распоряжении была только совершенно слепая запись с экрана на VHS, сделанная в 1990е годы.) В нём, как оказалось, интересен не только сам Берсудский, но и запечатленная атмосфера 1992 года, о которой мы давно позабыли.

Последним кинематом, сделанным Эдом в России, стал «Никодим», к которому мы с помощью Аркадия Нирмана записали фонограмму (я – за бодренькую птичку, Эд – за Никодима), Получился эдакий двойной автопортрет (и одновременно образ традиционных взаимоотношений мужчины и женщины)

Мама Эда, Лидия Александровна, вдруг сильно постарела… она часто сидела перед цветным телевизором (немыслимая роскошь по тем временам — подарок Эда с единственной продажи его деревянной скульптуры — большого женского торса в соблазнительной позе, который увезли с собой какие-то туристы, намереваясь использовать в качестве сиденья).

По телевизору крутили документальный сериал об истории Израиля, и Лидия Александровна приговаривала: «Это же всё с моим братом было, а я и не знала! Они у меня жизнь украли!» После одной из серий она обернулась к нам и сказала Эду: “Я знаю, пока я жива, ты не можешь уехать. Но когда меня не станет, уезжай из этой страны. Они украли у меня семью. Я не могу им этого простить. Уезжай!”

В мае 1992ого у неё обнаружили неоперабельный рак. Она уже несколько лет передвигалась с трудом даже по квартире, и не выходила никуда дальше двора, и мы решили, что было бы хорошо вывезти её на природу. Борису Понизовскому прислали в это время сразу две современные инвалидные коляски – лёгкие, складные – не чета громоздким и неподъемным чудовищам отечественного производства. Боря предложил нам взять одну из них во временное пользование – и на машине Альберта мы свозили её в Пушкин и Петергоф, прокатили по Летнему саду и каналу Грибоедова. Она плакала – от счастья, от нахлынувших воспоминаний. На четыре месяца процесс остановился – но осенью всё покатилось быстро под гору, и Эд уже старался надолго не отлучаться от неё.

Ее не стало в феврале 1993. Мы отпевали ее в огромной пустой синагоге на старом еврейском кладбище, построенной в те времена, от которых остался черный мраморный лес роскошных надгробий с громкими именами. Штукатурка осыпалась и краска облезла, а следы бесконечных протечек слились в замысловатый ковер на потолке. Но сгорбленный кантор, давно потерявший счет своим годам, затянул “Эль маале рахамим”, и стены откликнулись таким мощным эхом, как будто хор призраков только и дожидался этого момента много-много лет.

В марте 1993 года нам официально сообщили о том, что райисполком не может больше предоставлять помещение «Шарманке» бесплатно, и впредь нам предстоит платить за аренду. Озвученная сумма в разы превышала наши скромные доходы. В неофициальном разговоре нам посоветовали перебраться туда, откуда тек тоненький ручеек посетителей, который поддерживал наше полуголодное существование, — в заграницу, текущую молоком и медом.

Почти одновременно мы получили неожиданное приглашение принять участие в выставке TOPOS в Лейпциге. Невнятный факс обговаривал только небольшую оплату за монтаж и возмещение стоимости авиабилетов, но в тогдашней ситуации мы были готовы ухватиться за любую брошенную нам веревку, не разбираясь, это канат или тонкая бечевка.

В те же дни пришло письмо от Мэгги Cтэд – она сообщала, что директор Глазговских музеев Джулиан Сполдинг, которому Тим показал фотографии работ Эда, хотел бы приобрести один из кинематов. Я ответила, что купить–то можно, но вот вывезти из страны будет сложно, и лучше бы он приехал в Лейпциг, где у нас намечается выставка.

В последний момент я решила взять с собой Сережу (который по первоначальному плану должен был переехать на время нашего отсутствия к моей маме), попросила у немцев приглашение для него и подала заявку на дополнительную визу.

Из Германии приехал огромный грузовик с прицепом. Мы погрузили все кинематы – и те двенадцать, которые Эд построил у себя в комнате, и те пять, которые появились уже в “Шарманке”, а также всю нашу полу-самодельную аппаратуру, большую часть содержимого мастерской и всю деревянную скульптуру Эда. Туда же погрузили два велосипеда: нас предупредили, что городской транспорт в Германии ужасно дорог. Над третьим, Сережиным, задумались: если ему не дадут визу, лето без велосипеда — невеселая перспектива для 13-летнего мальчишки. «Грузите! — сказал Сережа. — Пусть хоть мой велик за границу съездит!»

Конверт с двумя сотнями долларов скользнул в карман таможенницы, я постучала по гипсовой головке из “Перестройки”: «Вот видите, гипс, это театральная декорация.» — «Вижу, гипс, — сказала она, постучав по деревянной скульптуре, — общая оценка груза — 500 долларов»

Билеты на самолёт были заказаны на воскресенье, а разрешение выдать визу Сереже пришло только в пятницу за час до закрытия консульства. Я бежала туда по какой-то из Советских улиц — и вдруг всплыл в голове, и уже не отпускал, эпиграф к восьмой главе «Евгения Онегина» — “Farewell, and if for ever, than for ever farewell!” («Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай»)

Я поняла, что прощаюсь с городом.