В 1991 году Лидию Александровну Кенигфест разбудил телефонный звонок. «Ида, Ида! Это я, твой брат Володя!» — раздалось среди хрипов и тресков международной связи. Этим именем ее никто не называл с детских лет, а о своем брате она не слышала с конца 1920х, поэтому первое, что промелькнуло в голове у восьмидесятитрехлетней женщины было — «я умерла, и на том свете меня встречает брат!». Он звонил из Тель-Авива, но для нее и это было — «как с того света» — она разволновалась до сердечного приступа…
Я познакомилась c мамой Эда в тот вечер, когда меня впервые привели в квартиру под номером пятьдесят в сталинском доме на Московском проспекте, у станции метро «Электросила». В одной из комнат жили кинематы Берсудского, оправдывая совпадение с номером “нехорошей квартиры” , а в соседней был ее мир, застывший где-то в шестидесятые, с добротной чешской мебелью и ветшавшими скатертями/ подушками/ безделушками, которые ассоциировались у меня с моей бабушкой Лидией Марковной. Как оказалось, они были почти ровесницами, и обе родом с Украины. Лидия Александровна беззаветно поддерживала Эда также, как когда-то бабушка меня, но темперамент, характер тут был совершенно другой – я выросла среди сильных и энергичных женщин, которые могли постоять за себя, а она была человеком мягким, скромным, почти безответным.
Комнаты в квартире были как тогда говорилось, “смежно-раздельными”, между ними существовала заложенная и заклееннная обоями дверь. Когда к Эду приходили гости посмотреть представление кинематов, она садилась по свою сторону этой двери и внимательно прислушивалась, а потом говорила Эду: “У тебя сегодня вот такой-то колокольчик не звенел”, — или — “Соловей в “Оркестре” сегодня хорошо звучал».
В отличие от нашего дома, семейного альбома у нее не было, но после звонка брата она вынула далеко запрятанные старые фотографии, и стала понемногу рассказывать историю семьи.
Потом приехали знакомые Володи, привезли посылку, поинтересовались моей национальностью и объяснили, что по галахе я еврейка, а не просто четвертинка крови затесалась. К тому времени явление православия во власти вымело меня из Никольского соборя, так что сообщение оказалось кстати.
А через несколько месяцев напротив Лиды-Иды за столом в ее комнате сидел его племянник Ами, и повторял эту же историю на английском. Я переводила. Общего языка у них не было — родным языком сабры Ами был иврит, на идиш родители переходили только тогда, когда не хотели, чтобы дети понимали, о чем идет речь. Но идиш вряд ли помог бы в любом случае — Лидия Александровна его давно забыла.
Общая часть история начиналась с попытки Александра/Ицхака? Кенигфеста, у которого до революции был свой магазинчик в Николаеве, вытащить свою семью из растерзанной гражданской войной России. Семья была не маленькая: жена Анна, в девичестве Сулькина, и пятеро детей — Володя, Суля, Ида, Рафа и Рива.
В 1920 году они пытались перейти румынскую границу. Заночевали в какой-то избе в Карпатских горах. Проснувшись посреди ночи («сходить по малой надобности») отец семейства услышал, как их проводник сговаривается с хозяином избы убить их («у этих евреев должно быть золото»). Он потихоньку разбудил жену и детей, они выбрались из избы, поспешно спустились обратно – и попали в Тирасполь, в котором голод и смерть были повсюду — там хозяйничал Котовскии.
Володю забрали в Красную Армию. Он бросил винтовку, пытался бежать. Его поймали, держали в тюрьме, снова отправили на фронт, он опять бежал и года через три добрался до Палестины.
Некоторое время спустя перетащил туда старшую из сестер — Сулю, следующей должна была быть Ида. Но тут упал железный занавес, и они ничего не слышали друг о друге последующие шестьдесят лет.
…Ами рассказывал о Володе, Лидия Александровна – о своей жизни. Сверяли даты, потери и войны. Гладкой жизнь не получилась ни там, ни там.
Володя (в Израиле он стал Зеевом) хотел быть художником – но в 1920е художники в Палестине были не нужны. Он брался за любую работу, которую мог найти, самой “художественной” была разрисовка диванных подушек (гораздо позже мы узнаем, что по крайней мере один художественный заказ он получил – до 1990х сохранилась его наивная роспись на стенах подъезда в Тель-Авиве на улице Нахманим 23).
Володя/Зеев женился на Суле и построил себе небольшой дом недалеко от моря. На кирпичи кое-как наскребли, а на окна-двери денег не было – пару лет жили, занавесив их одеялами. Вокруг был один песок (теперь это улица Байрона) . В гимназию Герцля его сыновья ходили босиком по песчаным дюнам.
В 1949 году старший – Абрахам – работал в кибуце на юге от Тель-Авива, когда в конце поля увидел египетские танки. Все его товарищи были убиты раньше, чем успели добежать до своих винтовок – он остался в живых только потому, что споткнулся и упал. Год провел в египетском плену – там над ними укладывали лицом в пыль и заставляли изображать плавание, издевались, нещадно били, — а семья все это время не знала, жив ли он и где он.
Абрахам стал архитектором, Ами – инженером. Большую часть жизни Володя проработал художником- оформителя на электростанции в Тель-Авиве – писал всякие плакаты, лозунги и т.д. , и в то же время продолжал заниматься живописью и скульптурой, пробуя разные техники и технологии, но так и не нашел свой собственный язык. Но он не огорчался достигнутым – или не достигнутым результатом – ему нравился сам процесс. (В этом отношении Берсудскому, похоже, передались дядины гены.)
У Лидии Александровны была своя история…
В 1920 году в Тирасполе семью Кенигфест приютила Чарна Алтеровна Берсудская, оставшаяся за год того вдовой: ее муж Абрам умер от сыпного тифа. У нее было трое детей: Юзеф, Леонид и Рейзя. Иде Кенигфест было 13, Леониду Берсудскому — 16. Он влюбился в нее сразу и навсегда.
Они поженились в 1928. К тому времени он окончил Военно-морское училище, служил какое-то время в Кронштадском форту “Красная Горка”, а вскоре они отправились к его новому месту службы – на Дальний Восток.
В 1930м начинались аресты среди его друзей. Она ждала ребенка – он отправил ее рожать к родителям в Одессу, срочно демобилизовался под каким-то предлогом и позже присоединился к ней. Возможно, он знал, что делал – в тридцатые, особенно вначале, внезапный отъезд, перемена места жительства, сбивала со следа, избавляла от ареста. Некоторое время спустя они снова переезжают – на этот раз в Ленинград, где он находит гражданскую работу – в качестве бухгалтера в фотоателье. Видимо, там и сделана эта фотография.
В 1931 году у Иды и Леонида родился сын, которого назвали Альбертом. Второй сын, Эдуард, появился на свет в сентябре 1939.
Тогда же Леонида Берсудского опять мобилизовали и послали служить в присоединенную Эстонию, в финансовый отдел Балтийского флота. Он виделся с семьей только во время коротких отпусков.
Через два года срок его службы, наконец, истек. Он вернулся воскресным утром, жена с сыновьями встречала его на Балтийском вокзале, они пошли домой пешком – решили прогуляться по летнему городу. Когда вошли в квартиру, соседка сказала – сейчас будут передавать речь Молотова. Дослушав ее, он пошел в военкомат.
Он погиб в августе, во время Таллинского перехода. То была одна из самых мрачных страниц первых месяцев войны: даже по официальным данным за одну ночь погибли десять тысяч моряков и возможно, такое же количество штатских. По слухам, берег Балтийского моря в районе мыса Юминда был в те дни усеян матросскими бескозырками. Но остатки флота – и золотой запас Эстонии — были доставлены в Кронштадт.
О смерти мужа Лидия узнала только несколько месяцев спустя, в эвакуации (ей удалось добраться с детьми до Мурома, где жила Рита/Рива). После войны они пробовали разыскать родителей, живших в Одессе. «Немцы забрали всех» — отвечали соседи. Рафа прошел всю войну — и был убит в 1946, за шинель и сапоги.
Дальше было как у всех — послевоенная нищета, послевоенный антисемитизм…
Мы свозили Ами и Зиву в Петергоф посмотреть фонтаны, они нас пригласили в ресторан на чашку кофе.
Лидия Александровна и Володя написали друг другу несколько писем, он даже собирался приехать повидаться с ней сам, но у его жены Сони случился тяжелый инсульт, и он не мог ее оставить.
После приезда Ами она все чаще возвращалась мыслями в прошлое – вспоминала себя девочкой- гимназистской, вспоминала субботние трапезы и еврейские праздники дома.
Мы решили устроить для неё встречу шабата– купили халу, приготовили свечи. Она зажгла их – впервые за много-много лет, с трудом припоминая слова благосовления – и заплакала. Одним из гостей в этот вечер был Владимир Иосельзон, замечательный фотограф, никогда не расстававшийся с камерой. Он успел сделать вот эти снимки.
В этот вечер Альберт Леонидович спросил: “Мама, но почему ты нам ничего не рассказывала? почему мы не знаем ни своего языка , ни обычаев?” – и она ответила: “Ваш папа сказал мне: если ты хочешь, чтоб наши мальчики выжили, забудь всё, и никогда не вспоминай”
Она была уже совсем старенькая, много болела, часто сидела перед цветным телевизором (немыслимая роскошь по тем временам — подарок Эда с единственной продажи его деревянной скульптуры — большого женского торса в соблазнительной позе, который увезли с собой какие-то туристы, намереваясь использовать в качестве сиденья на средиземноморской даче). По телевизору крутили документальный сериал об истории Израиля, и Лидия Александровна приговаривала: «Это же всё с моим братом было, а я и не знала! Они у меня жизнь украли!»
После одной из серий она обернулась к нам и сказала Эду: “Я знаю, пока я жива, ты не можешь уехать. Но когда меня не станет, уезжай из этой страны. Они украли у меня семью. Я не могу им этого простить. Уезжай!”
В мае 1992 у неё обнаружили неоперабельный рак.
Летом Борис Понизовский одолжил нам легкую складную инвалидную коляску (ему прислали из-за границы сразу две) и мы вывезли Лидию Александровну из квартиры, откуда она не выходила несколько лет, свозили на машине Алика в Пушкин и в Петергоф, покатали по городу. Она пару раз всплакнула от счастья.
Лидия Александровна умерла 28 февраля 1993 года
На старом еврейском кладбище места для неё не нашлось — можно было только подхоронить урну к родственникам, но мы хотели все сделать в соответствие с традицией — так что после отпевания повезли хоронить на новое кладбище. Был там и типичный российский гротеск (как же без него). Дюжий бригадир могильщиков (не семитской внешности) предложил «организовать» недостающее место — за мзду, конечно: «Мы ночью вот этот камень передвинем сюда, а этот сюда, и гроб поместится». Мы отказались, но кто-то наверняка согласился — кладбищенский бизнес в 90-е процветал.
Шамес Зуся в перерыве между попытками дозвониться в кладбищенскую синагогу, сказал: «Всё делается не почему-то, а зачем-то. Но зачем — мы узнаём много позже, а иногда и не узнаем совсем…» Это объясняло количество случайностей, ставших судьбой…
4 марта мы отпевали ее в огромной пустой синагоге на старом еврейском кладбище, построенной в те времена, от которых остался черный мраморный лес роскошных памятников и громких имен. Штукатурка осыпалась и краска облезла, а следы бесконечных протечек слились в замысловатый ковер на потолке. Но сгорбленный кантор, давно потерявший счет своим годам, затянул “Эль маале рахамим” – и стены откликнулись таким мощным эхом, как будто хор призраков только и дожидался этого момента много-много лет.
Через пару недель нам официально сообщили о том, что райисполком не может больше поддерживать театр, предоставляя ему помещение бесплатно, и впредь нам предстоит платить аренду, в разы превышавшую наши скромные доходы, а в частной беседе посоветовали уехать туда, где живут наши родственники.
Почти одновременно пришло неожиданное приглашение на выставку в Лейпциге. Выбора не было – мы погрузили в присланный грузовик все кинематы и нашу полусамодельную аппаратуру и уехали, зная, что возвращаться нам некуда.
Через несколько месяцев Эд встретился со своим дядей в Тель-Авиве.
У большинства персонажей этой истории — два имени: Лидия Александровна оказалась Идой Ицхаковной, Чарна Алтеровна впоследствии стала Натальей Наумовнои, Рива — Ритой, Рейзя — Розой. Володя стал в Израиле Зеевом (но мы так и не знаем, какое еврейское имя было дано ему при рождении). Наверно, и Анна Сулькина не всю жизнь была Анной, и вряд ли отец Эда при рождении был наречен Леонидом (В семье его звали «Люся». Порылась в Гугле — Леонидом обычно становился Лейб, Лейзер и Элия. Судя по уменьшительному «Люся», Леонид Берсудский был наречен Лейзером — так же, как Леонид Утесов. Но опять же — это только догадки).
Я спрашивала у братьев Берсудских и у всех их кузенов в Украине, Израиле и США — но так и не смогла узнать больше того, о чем здесь написала. Никто не помнит, точнее, — никто и не знал. Их родители предпочитали не говорить о прошлом. Да и дети, которым сейчас за семьдесят, с детства знали, что лишние вопросы лучше не задавать. А потом было уже поздно.
PS
В советское время на мыс Юминда, на траверсе которого погиб отец Эда, было невозможно попасть — это была закрытая военная зона, там стоял Балтийский флот. Мы добрались туда в 2017 — дружелюбная эстонка, чьи предки провели долгие годы в ссылке в Сибири, привезла нас на своей машине из Таллина. Теперь и монумент пристойный есть, и венки с надписями на трех языках. Но списка погибших нет. Только количество — по кораблям. На дно моря легли в тот день тысячи.
PPS
А со старшим кузеном Эда — Абрахамом и его женой Брурией мы подружились. Брурия была родом из Польши, и неплохо понимала по-русски, к тому же они с Абрахамом прожили много лет в Канаде, так что свободно говорили по-английски. Мы показывали им Шотландию, они нам — Тель-Авив.
PPPS
Вспоминаем Лидию Александровну в 2011 году.
Первоначальная версия этого текста была опубликована в блоге «Ботинок» в 2011
Кинематический театр "Шарманка" 