Текст, написанный за кого-то для какого-то русскоязычного журнала выходившего одно время в Лондоне.
Глазго – город сложной истории и непростой судьбы. Раннее Средневековье он пережил в статусе религиозного центра Шотландии, с ростом Империи стал одним из крупнейших портов, к началу XX века превратился в центр тяжелой индустрии и кораблестроения. После Второй Мировой Войны производство начало перемещаться в более дешевые регионы, дешевый уголь в шахтах закончился и его стало выгодней привозить из Польши, научно-техническая революция резко сократила потребность в металлоемких производствах, авиаперевозки резко сократили спрос на корабли, а дешевый хлопок из Китая прикончил ткацкие фабрики на Клайде. К началу 1980-х годов Глазго превратился в город закрытых заводов и верфей, забастовок, безработицы и хаоса.
Лидер городского совета Пат Лалли предложил для Глазго тот же путь возрождения, что примерно в это же время пришел в голову Анатолию Собчаку: поднять город через культуру и туризм. Петербург особо активно за идею не взялся, а вот шотландские лейбористы принялись вкладывать серьезные силы и средства. В 1990 году Глазго выиграл соревнование за титул «European Capital of Culture” В город стали привозить спектакли и выставки международного класса, а опустевшее полуразрушенное здание на Тронгэйте выделили под будущий квартал художников. Среди вселившихся туда галерей оказался кинематический театр «Шарманка», история которого началась в Санкт-Петербурге чуть ли не полвека назад.
___________
Даже по меркам нон-конформистского поколения «дворников и сторожей» Эдуард Берсудский — аутсайдер из аутсайдеров. Официальное образование — оконченный на тройки энергетический техникум, остальное добрал в музеях. Увлекся резьбой по дереву, поднаторев в электрике и механике за время работы на заводе, приладил электрический моторчик к вырезанной им деревянной фигурке старого шарманщика — и был настолько потрясен результатом, что в течение последующих лет полностью забил свою 18-метровую комнату созданиями, которые он назвал «кинематами». Собранные из обломков старой деревянной мебели, колес и педалей от швейных машинок и прочих разнообразных механизмов, населенные множеством деревянных персонажей, будто соскочивших с полотен Босха и Брейгеля, кинематы включались раз или два в неделю, играя свои мини-спектакли для друзей и знакомых. Одному из них пришло в голову привезти в берлогу к Берсудскому театрального критика и режиссера Татьяну Жаковскую. Она увидела в компании кинематов театр сверхмарионеток, о котором грезил Гордон Крэг, а поскольку к тому времени перестройка уже была в разгаре, невозможное стало возможным, и в канун 1990 года Кинематический театр «Шарманка» открылся на Московском проспекте в Петербурге.
В родном городе театр просуществовал всего три года: в 1993 году райисполком предложил театру платить неподъемную аренду. Почти одновременно «Шарманка» получила приглашение на выставку в Лейпциг. Жаковская и Берсудский упаковали все кинематы и, понимая, что возвращаться почти наверняка будет некуда, уехали на гастроли в Германию.
Всё произошедшее дальше напоминает не то тщательно продуманный сюжет романа, не то совершенно необъяснимую цепочку совпадений…
Еще в 1990, вскоре после открытия театра, на «Шарманку» случайно наткнулись шотландский скульптор Тим Стэд и его жена — лингвист и художник Мэгги Ленерт.
«Когда я впервые увидела, как Тим с Эдом общаются, — рассказывает Татьяна, — то не поверила своим глазам: стоят мужики, один говорит на русском, второй на английском – и прекрасно друг друга понимают. По-моему, в прошлой жизни они были двумя медведями в одном и том же лесу»
Тим и Мегги рассказывали о «Шарманке» всем знакомым и мало знакомым, в надежде организовать гастроли театра в Шотландии. В конце концов слух дошел до тогдашнего директора Глазговских музеев Джулиана Сполдинга — одного из тех, кого Пат Лалли пригласил в город, чтобы поднимать его за счет культуры и туризма. По соглашению с горсоветом Сполдинг собирал коллекцию для будущей галереи современного искусства, руководствуясь необычными принципами — покупал работы непосредственно у художников в обход арт-дилеров и без оглядки на то, что в моде сегодня. Он хотел представить демократической и не очень искушенной во всяческих «измах» публике работы художников, которые были бы одновременно и глубокими, и способными эмоционально «зацепить» широкого зрителя, а не только узких специалистов. В числе экспонатов музее непременно должны были быть работы швейцарского скульптора — кинематиста Жана Тенгли, с которым в 1990 году Сполдинг вел переговоры о большой выставке в Глазго. Примерно в это же время Берсудский и Жаковская дважды ездили в Москву, чтобы посмотреть поразившую их выставку работ Тенгли. Они свели знакомство с его ассистентом Сеппи Имхоф, которого в свою очередь очень заинтересовали фотографии кинематов Берсудского. Сеппи высказал надежду встретиться через год в Петербурге — у Тэнгли будет выставка в Финляндии, и он наверняка захочет приехать посмотреть работы русского коллеги. Надежда была подкреплена коробкой профессиональной «гуманитарной помощи» — всяческие винтики-шпунтики, которые в то время нельзя было ни за какие деньги достать в России, и настоящее сокровище для скульптора-кинематиста — мощный низкооборотный мотор знаменитой фирмы Parvalux.
Следующий год Берсудский провел, готовясь к этому визиту, и в августе 1991 в «Шарманке» состоялась премьера трех новых кинематов, которые играли спектакль «Пролетарский привет достопочтимому Жану Тенгли от мастера Эдуарда Берсудского из колыбели трех революций». Через две недели швейцарские туристы, посетившие «Шарманку», рассказали о том, что Тенгли только что скончался от сердечного приступа.
Для Джулиана Сполдинга эта смерть разрушила не только выставочные планы, но и надежду иметь кинематы Тенгли в коллекции будущего музея. Неудивительно, что два года спустя, увидев фотографии работ Берсудского, он приехал в Лейпциг посмотреть «Шарманку» в действии — и тут же приобрел для будущего музея три кинемата, посвященные Тенгли, а также предложил устроить большую выставку в Глазго.
Для подготовки к ней Берсудский и Жаковская перебрались в Шотландские Бордеры — в небольшую деревню Бленсли, где жил и работал Тим Стэд. В первый же день он привел русских друзей в лес, который с помощью местной общины спас от порубки. Знакомым оказалось всё — те же деревья, те же цветы и те же запахи. Да и люди вокруг оказались того же круга.
«Мы родом из «другого Петербурга» — культуры аутсайдеров, которая существовала параллельно официальной и в достаточной мере независимо от неё, и здесь благодаря Тиму попали в похожий круг людей, которые не вписываются в рамки, как не вписывался в них сам Тим и его работы. При виде «Шарманки» арт-истеблишмент и до сих пор каждый раз встаёт на дыбы: это же не ремесло, не театр, и уж тем более не современное visual art, к которому они причисляют исключительно концептуальное искусство. Но в кругу Тима мы встретили людей, которые живут свои жизни и делают своё дело вне зависимости от того или иного истеблишмента — и вполне счастливы . Вот, например, выпускник Оксфорда Джон Флетчер вместо того, чтобы делать научную карьеру приобрел в шотландской глуши ферму – и посвятил жизнь одомашниванию и разведению знаменитых шотландских оленей — Red deer. Теперь таких ферм — десятки, и не только в Шотландии, но по всему миру. Другой приятель Тима — фотограф Иен Маккензи (они учились на параллельных курсах в знаменитой Glasgow School of Art (Школе Искусств) решил, что единственный способ сделать фотогалерею в Глазго — это открыть арт-кафе в Merchant City — пришедшим в упадок историческом центре города. Он назвал его Café Gandolfi — в честь старинной фирмы производившей фотокамеры в конце 19 века, заказал Тиму столы и стулья (что обернулось неповторимым интерьером и совершенно особой атмосферой, а также лучшей рекламой мебели Тима), и не вылезал из кафе 17 лет, работая с 7 утра до 2 ночи. У него не было ни одного дня взять в руки камеру — так что на стенках так и оставлись висеть фотографии Глазго тяжелых времен, которые Йен сделал в 1970-е… Постепенно это кафе стало достопримечательностью Глазго, а район вокруг — центром вечерней жизни города. И тут Йен продал все партнеру – и уехал на остров Арран. Теперь живет там, купается в холодном море, ходит в горы и иногда возится со старыми негативами.
Вокруг Тима было много таких никуда не вписывающихся сумасшедших — то ли они чувствуют друг друга, то ли живут на одной волне, — и два счастливых года в Бленсли нас в эту систему тоже включили. А потом этот клуб не-влезающих-в-рамки стал пополняться за счет друзей «Шарманки» — точнее, за счет зрителей, ставших нашими друзьями. Среди них, например, актер, режиссер и писатель Саймон Кэллоу –двойник нашего Сергея Юрского в другой культурной ситуации. Все сходятся на том, что он уважаемый классик, но понятно, что он — сам по себе, резко выламывается из современного мейнстрима и не вписывается в ансамбль.»
Жизнь в Бленсли Татьяна до сих пор вспоминает как одно из самых райских времен в истории «Шарманки». Берсудский продолжал заполнять своими работами всё возможное пространство: от небольшого домика до коровника и конюшни, которые он превратил в собственные мастерские. За выставкой в McLellan Galleries последовали предложения гастролей в Манчестере и Копенгагене, и стало ясно, что «Шарманка» может работать в Глазго на постоянной основе. Горсовет предложил помещение в мрачноватом здании на Тронгэйте, и немного денег на приведение его в порядок. К ним прибавился грант национальной лотереи, который позволил всерьез оборудовать театр, и в 1996 году, на следующий день после открытия новой Галереи Современного Искусства, в которой были выставлены четыре кинемата Берсудского (к первым трем, купленным Сполдингом, прибавился «Титаник», ставший самым популярным экспонатом), «Шарманка» открылась в Глазго как «Sharmanka Kinetic Theatre»
«Когда Йен Макензи продал свою долю в кафе Гандольфи, «Шарманка» только вставала на ноги, и он принес нам некоторую сумму денег со словами «мой проект в Глазго сегодня заканчивается, а ваш начинается, и я должен вам что-то передать». Тим тоже ввложил в Шарманку очень значительную сумму денег, а когда несколько лет спустя мы начали отдавать долг, сказал: «Я не расчитывал на возврат. Когда я начинал, кто-то помог мне. Вы лучше помогите кому-нибудь следующему». Такая любопытная получается цепочка: люди, которые сами всегда жили без лишних денег, подставляют плечо следующим сумасшедшим – и это замечательно работает».
На вопрос о позиции по отношению к «стране исхода» Татьяна с усмешкой отвечает, что в Глазго все уже давно забыли про то, что «Шарманка» приехала из России. Как оказалось, работы Эдуарда затрагивают какие-то нервые точки в людях очень разного возраста, национальности и вероисповедания. «Один католический священник сказал, что встречал Берсудского в прошлой жизни: мол, в 13 веке они строили вместе какой-то собор. Знакомый раввин объясняет всё еврейскими корнями. Продвинутый пастор как-то привел своих студентов-протестантов посмотреть: счел «Шарманку» подходящим материалом для обсуждения каких-то протестанских богословских проблем. С православными батюшками, правда, мы это не обсуждали… Мотивы средневековой готики и влияние романской скульптуры в работах Берсудского очевидны, но откуда это взялось, если учесть, что он до 50 лет из России не выезжал и видел соборы только на черно-белых фотографиях. Он не выбирает, в каком стиле ему работать, и совершенно непонятно, откуда черпает свои идеи. Россия, не Россия – его это мало волнует. И зрителей, на самом деле, — тоже. Вот у нас есть старый кинемат «Вавилонская башня», созданный еще в Петербурге: множество колес вертится — крутится всякими забавными персонажами, и каждый уверен, что он тут начальник. Всё движется, ничего не происходит. С балкончика маленький Ленин выступает , а сбоку Сталин машет топориком. Но кто-то из местных, сразу сказал: да это же наш City Council за работой!. В разных масштабах, но всё везде повторяется – и Берсудский умудряется этот сигнал ловить и реализовывать в своих кинематах».
Несколько лет назад художественный квартал в Мерчант-Сити капитально отреставрировали, и теперь это Арт-центр «Trongate 103», в котором «Шарманка» занимает немалое пространство. Сейчас здесь выставляется больше 30 кинематов, объединенных в единое полуторачасовое представление музыкой, светом и даже сюжетом.За музыку и свет, пляски разноцветных теней на стенах, а также всю техническую историю сторону спектакля, отвечает третий человек в творческом коллективе «Шарманки» — Сергей Жаковский. Он включился в процесс, когда ему едва исполнилось 13, закончил курс «технический театр» в Шотландской театральной академии, и стал востребованым дизайнером света, так что приходится держать баланс, координируя работу в Шарманке с его проектами в разных шотландских театрах.
Ощущения от просмотра – будто попадаешь в сказку: огромные механизмы вдруг ведут себя как живые. Не то «Щелкунчик», не то «Алиса в стране чудес», не то просто шкатулка: но в моем детстве в ней после завода только крутилась под однообразную музыку балерина, а здесь раскрывается целый мир. Говорить про границы и «национальное наследие» и правда не приходится: да, одна из машин играет «Разлуку» — одну из самых популярных мелодий в шарманках, а «Russian Troika» и «Aurora – The battleship of the Revolution» отсылают на родину уже самой своей темой и названием. Но по соседству стоят «Willy-the-Belfry» — маленький шотландский пони с шарманкой на спине, «Jock’s Joke», перекликающийся с британским индустриальным дизайном, и совершенно универсальная «Bear’s Tower», полная занятых многозначительными ритуалами персонажей – и увенчанная фигурой медведя, легкомысленно гоняющего ласточек на крыше.
За некоторыми кинематами стоят личные истории: они посвящены друзьям, многих из которых уже нет рядом. Тим Стэд, ушедший из жизни всего в 49 лет, любил Булгакова и был женат на Мэгги — в его честь Эдуард построил кинемат «Master and Margarita». Голос, поющий «Разлуку», принадлежит одной из легендарных фигур питерского андерграунда — художнику, музыканту и поэту Борису Аксельроду по прозвищу Аксель. Пытающийся взлететь в небеса и обреченный «Титаник» — посвящен памяти подруги Эла Маргариты Климовой, прошедшей тюрьму и ссылку за чтение и распространение самиздата. «Victoria» — в память о Викторе Шварце, который познакомил Эдуарда и Татьяну, предположив, что они смогут работать вместе. А небольшой «Rag’n’Bone Man» — дань уважения всем старьевшикам, которые помогали Берсудскому находить детали для его машин.
Представление «Шарманки» — из тех вещей, которые лучше один раз увидеть. Описывать оживающие кинематы, которые и правда не вписываются в привычные категории «театр-арт-перфоманс», можно, но вот это волшебное послевкусие останется только после личного присутствия. К такому же выводу наверняка приходят сотни и тысячи посетителей театра, многие из которых возвращаются, чтобы посмотреть спектакль еще и еще раз, приводя друзей, детей и гостей. Но большинство аудитории «Шарманки» — туристы со всего света — «Шарманка» стала одной из главных достопримечательностей города. Сами создатели к наградам и комплиментам относятся спокойно. «Зрители иногда пытаются выловить Эда после спектакля и рассказать, что он гений, но его хранит чувство юмора и очень слабый английский, — признается Татьяна. — Даже если здесь будет пожар, он за огнетушителем не пойдет: ну, горит и горит, значит, будет больше места для новых машин. Что касается меня, то ощущение «Вау!» возникло только один раз: когда мы запустили Millennium Сlock Tower в Национальном Музее Шотландии в Эдинбурге. Это была достаточно жесткая история для всех нас: идея Часов, которые стали бы портретом уходящего века, принадлежала Джулиану Сполдингу — он хотел, чтобы Эд и Тим сделали их для главного музея Глазго — Келвингров. В результате местных политических интриг Сполдинг ушел с поста директора музеев, но в последнюю минуту идею проекта подхватил тогдашний директор Национального музея Шотландии — и нам повезло выиграть один из грантов фонда празднования Тысячелетия. Всё делалось в невероятных условиях и жуткой спешке: у нас было в два раза меньше времени и вдвое меньший бюджет, чем предполагает такой проект, но мы знали, что Тим тяжело болен и умирает, и это была последняя возможность совместной работы его и Эда. А за две недели до запуска у самого Эда случился инсульт прямо на строительных лесах, — но на следующий день он уже снова вышел на монтажную площадку. Мы делали эту одиннадцатиметровую башню по кусочкам, не до конца понимая, как будет выглядеть целое: Эд делал механические части в Глазго, Тим готовил огромные деревянные детали корпуса в Бленсли, стеклодувы работали в своей мастерской около Селкирка. Собрали все вместе в музее — и только когда сняли строительные леса, мы увидели, как всё сложилось воедино. В полдень 1 января 2000 эта махина заработала и собравшаяся перед ней толпа ахнула – вот тогда мы поняли, что сделали что-то большое. Часовая башня и поныне стоит в Национальном Музее Шотландии и вот уже 15 лет играет свой механический спектакль по нескольку раз в день. Официально я числюсь координатором этого проекта, но меня не покидает ощущение, что на деле он осуществился в значительной мере сам по себе, и мы в данном случае были исполнителями неведомого нам до конца замысла, частью какого-то процесса, намного значительней, чем каждый из участников, да и все мы, вместе взятые. Это дорогого стоит.
На столь спокойное отношение к успеху наложила свой след и Шотландия, ставшая для «Шарманки» и ее создателей полноценным домом. «Мы выросли в плоском пейзаже, где можно встать на стул и сказать: я самый высокий! Шотландская трехмерность очень четко ставит мозги на место. Ты забираешься в гору, где кончается весь шум, смотришь вокруг и четко понимаешь масштаб… В таком пейзаже очень трудно задрать нос и начать с кем-то меряться достижениями».
Кинематический театр "Шарманка" 